— Алексей Дмит-ри-е-вич… — губы мальчика дрожали. Он уткнулся лицом в грудь Трубникова и горько заплакал, по-детски захлебываясь слезами.
— Выходи, Фролов!
Волоча пальто, сгорбившись и с трудом отрывая ноги от пола, Костя поплелся к выходу. От слез он плохо видел дорогу и ткнулся плечом в косяк дверного проема. На галерее обернулся и встретился с глазами Трубникова, опять угрюмыми и полными тоски. Через секунду между ними уже была толстая, обитая железом дверь.
* * *
— Ирина Николаевна, — Вайсберг обращался к ней подчеркнуто вежливо, официально и сухо. — Прошу вас явиться сегодня к семи часам в малый лекционный зал на собрание.
Спросить, что будет обсуждаться на этом собрании, она не решилась. Личное приглашение скромного технического сотрудника, а теперь еще и жены арестованного, со стороны секретаря партийной организации пугало и настораживало. Это чувство усилилось, когда Вайсберг, что-то, видимо, вспомнив, обернулся от двери библиотечного зала и сказал:
— Может быть, вы будете так добры, что пригласите на это собрание и гражданку Ефремову. У нее теперь нет телефона.
Если Трубникова оставалась еще на работе, то Ефремова была всего лишь женой врага народа. Значит, и ее приглашают на это собрание в таком же качестве. Но зачем? Сердце тревожно сжалось от предчувствия недоброго.
Вайсберг отлично знал имя и отчество Ефремовой, но назвал ее гражданкой. Как постовой милиционер на улице. Знал он и о старой дружбе Ефремовых и Трубниковых и, конечно же, о том, что Ирина и Марья Васильевна сохраняют эту дружбу. Теперь их объединяла еще и инстинктивная общность отверженных. К тому же Марья Васильевна нуждалась, хотя и с недавнего времени, в постоянном уходе и помощи. Из бодрой пожилой женщины она превратилась в беспомощную старуху. И произошло это всего за один последний месяц.
В прокуратуре привыкли к Ефремовой, которая каждые три-четыре дня, выстояв длинную очередь к дежурному, задавала свой постоянный вопрос о муже, и тот, даже не заглядывая в свои ведомости, отвечал: «Все еще находится под следствием, гражданка Ефремова». Он уже запомнил ее фамилию. Но однажды он прочел в толстой книге, разделенной по алфавиту: «Ефремов, Николай Кириллович, 1874 года рождения, сослан без права переписки».
Но ведь ссылают только виновных! А Николай Кириллович ни в чем не виноват. Она знала это точно. Не было в той книге справок никаких сведений о том, куда сослан, по чьему решению и на какой срок. Не все знали, что за формулой «сослан без права переписки» скрывается смертный приговор или гибель в заключении.
Домой Марья Васильевна возвращалась уже не обычными своими мелкими, но бодрыми шажками, а плелась, сгорбившись, постарев на десять лет. Иногда она останавливалась, вызывая недоумение и любопытство прохожих. И будто стараясь что-то вспомнить, бормотала невнятное. Иногда рылась в сумочке. «Потеряли что-нибудь, бабушка?» — спросила ее молодая незнакомая женщина. В этот день Марья Васильевна не готовила себе обед и не убирала в квартире. Не смахивала, как обычно, пыль с книг и старомодного письменного прибора Николая Кирилловича. Ее накормила и как ребенка уложила спать прибежавшая вечером Ирина Трубникова.
А еще через несколько дней явился судебный исполнитель и показал Марье Васильевне постановление о конфискации имущества осужденного Ефремова. Он описал и опечатал все, кроме кровати, кухонного стола, тумбочки и двух стульев. Мужские носильные вещи подлежали изъятию все. Из женских было оставлено пальто и два платья. Пришел управдом и объявил Ефремовой, что все комнаты ее квартиры, кроме одной самой маленькой, заселяются новыми жильцами.
Когда вывозили вещи, Марья Васильевна неподвижно сидела в углу, провожая каждую глазами. Когда очередь дошла до старинного рояля — в молодости она хорошо играла, — старуха закрыла лицо руками и тихонько, как-то по-детски, заплакала. Были конфискованы и сбережения Ефремовых, положенные на его имя. Старая, одинокая женщина оказалась лишенной всяких средств к существованию.
Ирина уговорила ее переселиться к себе под предлогом помощи в уходе за ребенком. Но Марья Васильевна была теперь плохой нянькой и сама требовала присмотра. Часто она не понимала самых простых вопросов. Тупо смотрела куда-то потухшим взглядом. А ее голова, быстро став совершенно седой, тряслась все сильнее и чаще.
