4.1
Глубокая ночь – темная и густая, как это обычно бывает на другом полушарии, в Южной Америке, – захватила пространство маленькой Венесуэлы, включив в себя и тот незначительный кусочек Мира, который принадлежал Сабрине, ее дочери, собачатам, дому и маленькому садику. Она сидела в большом, глубоком кресле, поджав под себя ноги и читала первую из трех тетрадей Сергеева, оставленных ей на хранение и изучение. Отправляясь в плавание он так и сказал: "Сабринок, почитай на досуге мои вирши, возможно, они помогут тебе войти в современный русский язык, ты оценишь и мои взгляды на психологию творчества. Не будь судьей строгим – здесь только "путевые заметки" (не более того), – но они могут пролить свет и на мою персону – бродяги, влюбленного только в тебя пиита.
Беременной женщине недосуг копаться в литературных изысках, пусть даже любимого человека. Слишком много хлопот у женщины, готовящейся стать матерью. Но почему-то сегодняшним вечером (она прикорнула на диване, почувствовав усталость), проснувшись от странного, пугающего сна, в котором она повстречалась с Сергеевым. Он был плох – словно какая-то болезнь терзала его, – и до неузнаваемости замкнут, отрешен, отстранен даже от нее, от своей дорогой Сабрины, от верной и горячо любимой подруги. Этот туманный образ дорогого человека так напугал Сабрину, что она вскрикнула и ощутила какое-то неведомое доселе беспокойное поведение плода, – они оба словно получили удар током, не смертельный, но основательный, встряхнувший сознание и тело.
Немного отойдя от неожиданного потрясения, но находясь еще в состоянии грога, она вдруг ясно услышала с улицы голос Сергеева. Он звал ее: "Сабрина"!.. Не задумываясь, она вскочила в чем была – халат, тапочки на босу ногу, – на крыльцо коттеджа: напряженно вгляделась в темноту: у невысокой изгороди густилась темнота, но никого не было. И вдруг, еще дальше за воротами усадьбы, из-за дальних деревьев, снова послышалось не очень громкое, но отчетливое – "Сабрина"!.. И она решительно, с рывка, направилась по тропинке к воротам… Ее остановили на полпути испуг и нависающая, густеющая тревожность. Что-то темное, тяжелое и опасное стало настойчиво заполнять сознание…
Она вспомнила рассказ отца: тот, будучи молодым офицером саперных войск, вдвоем с солдатом-ординарцем, под самый конец войны, в Прибалтике, ночью добирался до "объекта" (возводимой переправы). Ординарец, ведущий машину, заснул за рулем и они врезались в перила мостика через небольшую речушку, сломали их и оказались в воде: солдат не двигался – проломил череп при падении, ударившись о торпеду (приборную панель). Офицер, несколько контуженный, не помнил сколько времени находился без сознания. Очнулся когда его тащили люди в камуфляже. То была немецкая полковая разведка, разыскивающая безопасные проходы для прорыва из окружения.
Так отец Сабрины оказался в плену практически перед самым окончанием войны. Но дело не в том. Сабрина вспомнила, что накануне, ночью, отца позвал какой-то загадочный голос из темноты. Видимо, существуют предвестники несчастья. Правда, в плену отец встретил американского офицера, захваченного немцами после ранения. Они помогали друг другу лечиться, как могли, и сдружились. Отец Сабрины хорошо владел английским языком и это помогало сближению. Обоих освободили американцы, начавшие решительное наступление несколько позже и уже в другой местности, куда пленных переправили из передовых частей. Организованность и порядок в немецких частях чувствовались до самого финала военных событий. Дружба с американцем помогла в дальнейшем. Он, как говорится, отмазал своего товарища по несчастью. Так началась эпопея переселения славян в Венесуэлу – "хождение за три моря" нового Садко. Простые человеческие сцепки часто и определяют судьбу мира, а уж судьбу щепки, болтающейся в океане жизни, – тем более.
Сабрина вернулась в дом: тревожность не проходила, оставалось тягостное ощущение причастности к какой-то чертовщине. Разволновавшаяся женщина не могла найти себе места и, может потому, вспомнила о тетрадях и для упокоения занялась их просмотром. Незаметно, а, скорее, от дисциплины ума, она выбрала тетрадь под номером один и углубилась в чтение. Как профессионал-филолог, она быстро раскусила основное – поняла о ком пишется. Но ее интриговали детали: в них было много непрофессиональной отсебятины и слишком смелых обобщений, переключений с малого на главное и наоборот. Чувствовалось, что пишет не филолог, не литературовед, а биолог, врач, психоаналитик, настроенный весьма иронически и не желавший уважать авторитеты. В записках узнавалась рука анархиста. Но кто может судить неподсудного – поэта, свободного человека, пишущего для себя, только "в стол"?
