Но научно-техническое господство не исчерпывает все значение предпринятого европейцами завоевания. Для Европы характерна также оторванность личности от семьи, потомства, национальных особенностей и культуры. Корнелиус Касториадис пишет: «Разные человеческие общества почти всегда и почти везде имели разнородный характер, т. е. отличались незыблемостью существующих установлений, непоколебимостью племенных верований. Это, если вдуматься, «нормальное», даже, более того, наиболее вероятное состояние было действительно нарушено только в Европе. Только в Европе, сначала в Греции, а позднее вновь в Западной Европе, общество выработало способность сомневаться в самом себе». Иначе говоря, только в Европе культура (в этническом значении) была низвергнута с пьедестала и полностью разжалована политической и духовной свободой.
Критика европейского этноцентризма обратилась к понятию «культурное самосознание» и возродила тем самым романтическое понятие «народный дух», возникшее в качестве реакции на Просвещение и Французскую революцию, но не сумела различить два важнейших аспекта: технику и автономию. Роковое смешение понятий привело к печальному результату: многим бывшим колониям, добившимся независимости, пришлось оплачивать личной автономией высокомерие инструментальной рациональности, правами человека - паровую машину; культура, понимаемая как художественное и литературное творчество, была принесена в жертву культуре, трактуемой как обязательная приверженность незыблемой традиции; демократия, позволяющая обществу полноценно раскрыть все свои возможности на основе самосознания, была принесена на алтарь культурного самосознания и его нерасторжимой целостности, в то же время неумолимо развивался в планетарном масштабе процесс, низводящий мышление до уровня вычислительных операций.
Неумолимость процесса выразилась и в том, что операционное мышление очень скоро усвоило критику, направленную в его адрес, и взяло на вооружение ключевые понятия антропологии. И действительно, где в конце XX века вербуются самые ярые защитники эквивалентности культур, как не в среде ученых, отвергающих в своей научной дисциплине принцип самоограничения и стремящихся продвигаться во всех возможных направлениях. Приведем пример. Тем, кто, подобно философу Хансу Йонасу, утверждают, что мы не свободны моделировать человеческий род по своему усмотрению, и считают, что мы принципиально не должны делать то, что подвергало бы опасности сущность человека, большинство биологов отвечают: сущности человека не существует, а с появлением этого возникает неисчерпаемое своеобразие культур; множественность является формой бытия человечества, и никто не вправе во имя человечества ограничивать операционную, манипуляторную и конструктивную свободу исследования, ставить под сомнение правомерность технического императива: «Следует делать все, что возможно».
Таким образом, операционная мысль кичится своими последними достижениями, обращаясь к языку и аргументам, еще недавно служившим ее развенчанию. Она не оставляет никаких прав символическому осмыслению бытия, отныне во имя достижения практических целей каждая культура создает свои собственные символы, и все формы организации человеческой жизни (от античных до божественных, от обряда удаления клитора у девочек в африканских племенах до определения пола эмбриона, а вскоре, возможно, выбора физических характеристик будущего ребенка в сверхразвитых обществах) достойны равного уважения. Культурный релятивизм далек от того, чтобы пробуждать новые угрызения совести технократической цивилизации, напротив, на заре третьего тысячелетия он стал наилучшим оправданием ее экспансии и монопольного господства.
Колониализм, неоколониализм
Мадлен Реберью
В истории современных колониальных империй понятие «колониализм» появилось с опозданием. Во Франции его ввел журналист-социалист Поль Луи в небольшой книжке, появившейся в 1905 г. С тех пор в отличие от терминов «колонизм» и «колониальный» слово «колониализм» стало устойчиво употребляться в негативном смысле. Так, у ярых сторонников «французского Алжира» в конце 50-х годов не было ни малейшего желания называть себя колониалистами. Дело в том, что этот термин означает не «колониальную эпопею» - завоевание колоний или защиту этих завоеваний, - а серию доктрин, выдвинутую для того, чтобы легитимировать колонизацию, то есть определенную идеологию. Однако после второй мировой войны многие аспекты этой идеологии пришли в противоречие с ценностями, которые геноцид, с одной стороны, и необходимость антифашистских стран прибегнуть к помощи колониальных народов - с другой, перекрасили в свежие цвета, например антираспри или право наций на самоопределение. Такой подход является принципиально иным по сравнению с концом XIX века, когда политические деятели, бизнесмены и писатели пытались объединить в рамках одной более или менее стройной концепции основания для легитимации господствующего положения метрополий по отношению к завоеванным и оккупированным обществам. Франция устами государственного деятеля Республики, основателя светской школы Жюля Ферри, а также известного экономиста Поля Леруа-Болье в 80-х годах прошлого столетия широко пропагандировала идею о том, что колониальная политика является элементом национального престижа, средством самоутверждения и обретения статуса великой державы. Кроме того, утверждалось, что колониальная политика является порождением нового времени, а точнее, «индустриальной политики», поскольку колонии предлагают «нашему обществу дешевое сырье» и «новые рынки сбыта для европейской обрабатывающей промышленности». Утверждалось, наконец, что Франция имеет особые права в проведении колониальной политики как наследница Великой французской революции, выработавшей права человека: она призвана привнести цивилизацию в «низшие расы». Строго говоря, все эти рассуждения не имеют ничего специфически французского: в других случаях апеллируют к христианству, единственно способному избавить анимистические общества, а также землю ислама от варварства, или к особым правам Германии, Великобритании и т. д.
