Оптимисты - страница 10

). Зимой он познакомился с профессором Лэмбом, стены офиса которого были увешаны огромными смонтированными на картоне черно-белыми фотографиями войн в Биафре[14] и Вьетнаме — первые работы Дона Маккалинза, которые Клем видел, во всяком случае, первые, которые он рассмотрел. У Лэмба было любимое высказывание, которое импонировало Клему, о притаившейся на поверхности глубине; заметив интерес своего студента, он познакомил его с американскими, времен Депрессии, портретами Доротеи Ланж[15], работами Билла Брандта[16] для «Пикчер пост», фотографиями Капы[17] с гражданской войны в Испании, Виджи[18] — улиц Нью-Йорка. В этих раскрытых на библиотечном столе огромных книгах — в изможденной спине бредущего в Ярроу сборщика угля, в раскинутых руках верноподданного солдата, умирающего на холме близ Кордовы, — Клема поразила жизнь, представленная без прикрас, поэзия реальности, страсти к которой он у себя до этого не подозревал. Почти сразу же потянуло попробовать свои силы; на полученные в наследство от Норы деньги Клем купил подержанный «Никон» — надежный, несокрушимый «F2». В университетской лаборатории он научился проявлять, печатать, привык к запаху химикатов, начал часто и с легкостью говорить о Реальности, будучи вполне уверенным — и каким счастьем это его наполняло! — что фотография честно и напрямую связывает его с ней.

Клэр в тот год жила во Франции, делала докторскую в Лувре. Когда Клем впервые узнал о ее болезни (так же, как и на этот раз, из отцовского телефонного звонка), она уже была в больнице в Париже, хотя он только через две недели понял, что это не какая-нибудь инфекция, неприятный, но вполне обычный недуг, с которым ее молодой, сильный организм легко справится. Ее привезли домой в Бристоль и поместили на месяц в психиатрическую больницу в Барроу-Герней, потом еще на месяц поставили на стационарный учет. Друзья и близкие со временем решили, что, должно быть, в Париже что-то случилось, что спровоцировало болезнь, а поскольку речь шла о Париже, то предполагалось, что это «что-то» имеет романтический характер. Что больше подходит, чем разбитое сердце? Что подходит лучше? Но Клэр не поддерживала этой теории. Шесть-семь месяцев спустя она сказала Клему, что чувствовала «упадок сил», что Париж «утомил» ее. Возможно, она пыталась защитить себя нарочито размытыми описаниями, но у Клема создалось впечатление, что она сама не понимала, что с ней приключилось, а если и понимала, то не намеревалась ею посвящать. Она окрепла, и проще всего казалось выбросить все из памяти. Вскоре о происшествии почти не упоминалось, особенно в ее присутствии. Ну, ездила в Париж, потом вернулась. Даже диагноз, говоривший отнюдь не о вспышке страстного увлечения, подернулся пеленой общего забвения. Слегка изменившаяся — но это было заметно только тем, кто знал ее давно и близко, — Клэр успешно возобновила свои занятия. Клэр Гласс стала доктором Гласс — участницей конференций, автором ученых статей, получателем стипендий и наград. Каждые три-четыре года в академических издательствах выходила ее книга. У Клема в Лондоне были они все, хотя, помимо первой, «Делакруа и экономика ажиотажа», и половины второй, «Ошибочные надежды: Дж. М. У. Тернер в Италии», он не читал ни одной и не думал, что она особо ожидает от него этого. Он получил их из вежливости, и ему нравилось их иметь — картинные обложки, трезвые рассуждения. Клему казалось, в книгах присутствовало влияние их матери — хотя Нора презирала «башню из слоновой кости» и предпочла бы, чтобы ее дочь стала простой учительницей, — но то, что он прочел из ее работ, напоминало ему изощренные политические рассуждения левого толка. Тем не менее за педантичностью, «обгладыванием костей», ученой сухостью неизменно скрывалась страсть к чувственной, осязаемой роскоши. В ее внешнем стиле — одежде, волосах, пристрастиях — царил ненарушаемый аскетизм, а в картинах, о которых она писала, струился лунный свет, побеждала драма, даже хаос, таящий, казалось Клему, ключ к ее внутреннему миру; однако дальше этих размышлений он никогда не шел.