– Это как?
– Как… Будто из зрительного зала. Нет желаний, не к чему стремиться. Неуязвимость! – Он вздохнул. – Бронцев это понимал, он вообще был неглуп. И свои кассеты он записывал отнюдь не в целях шантажа.
– А для чего? – спросил Борис, вспоминая: то же самое говорила и Маргарита Павловна. «Он не хотел денег и к власти был равнодушен – в обычном понимании…»
– Как вам объяснить? Вот мое ощущение: он ставил эксперимент. Наблюдал за людьми, как за животными.
– Будто из зрительного зала? Тоже хотел быть неуязвимым?
Роман усмехнулся.
– У него бы не получилось. Это вообще недоступно обычному человеку – нужно быть святым… Или калекой (юродивым по-старому). Как я. Вот он и придумал себе средство: некий суррогат святости. Точнее, вседозволенности.
– Интересно, а зачем вам нужны были эти сеансы? – с неприязнью спросил Борис. Уж больно легко, походя, этот странный человек раскладывал своего «доктора» по полочкам («А, пожалуй, и не только его, а каждого, с кем вступает в контакт, – и меня в том числе»).
– Зачем? – Роман пожал плечами. – Известное дело. Марк наблюдал за мной, я –з а ним.
– Поясните.
– Боюсь, вы не поймете. Вы ведь тоже, простите, не святой и не калека. И мыслите стандартно, опираясь на голые факты, без излишних психологизмов. Хотите скажу, что вы думаете обо мне? Что я, исходя из некоторых соображений, идеально подхожу на роль убийцы.
– В вашем-то положении? – разозлился Борис. – Извините.
– Ничего, я привык. Кстати, я могу передвигаться не только в коляске.
Борис посмотрел в угол возле окна и мысленно стукнул себя по лбу. Костылей не заметил, хорош сыщик.
– Уяснили? Так что я вполне мог дождаться, когда Марк повернется спиной, взять пистолет из шкатулки и…
– А потом подбросили дамскую ленточку для волос?
– Нет, – покачал он головой. – Женщину я не стал бы подставлять.
– Кажется, я его обидел, – произнес Борис покаянно.
– Ничего, – отозвалась Маргарита Павловна. – Он не обидчив, хотя иногда… Очень злословен. Кого угодно доведет. Ударит – и ждет реакции. Возможно, даже жаждет, чтобы ему ответили… Ну, ударили в ответ.
– Зачем?
– Чтобы не чувствовать себя ущербным.
– Гм… По-моему, он слегка зациклен на этой идее, хотя меня уверял в обратном.
– Как бы вы вели себя на его месте? – с мягким укором сказала экономка. – Знаете, он всегда был чрезвычайно способным. Ко всему, за что бы ни брался: в спорте, в учебе, искусстве… В художественном училище историю искусств им преподавал академик Черкасский. Вы бы послушали, как он отзывался о Романе!
– А что же Шуйцев?
Она как-то неопределенно повела плечом.
– Тоже не без способностей. Всегда тянулся за Романом – постоянные друзья-соперники, но…
– Понятно. Моцарт и Сальери, вечная тема.
– Нет, нет, никакой вражды и зависти. Видите вон ту фотографию?
Борис посмотрел на снимок на стене и кивнул. В этом доме вообще любили фотографии, они висели на стенах и стояли тут и там: все в овальных или прямоугольных рамочках, по моде шестидесятых…
Двое ребят-студентов – один черноволосый и смуглый, второй – круглолицый и веснушчатый, оба в длинных свитерах и грубых джинсах, с этюдниками через плечо, на ступеньках здания училища. Действительно, трудно заподозрить их в чем-то: наоборот, лучшие друзья (хотя как тут определишь по изображению, если и в жизни обманываешься сплошь и рядом). Между ними – молодая симпатичная женщина с модной прической «каре», в брючном костюме и солнцезащитных очках. На ум почему-то пришел снимок, лежавший на столе Глеба под стеклом: Борис, Глеб и мама были запечатлены в обнимку посреди осеннего березового леса, в штормовках, сапогах, с лукошками, откуда выглядывали буроватые грибные шляпки. Идиллия, обязательные улыбки и некоторая скованность в торжественных позах: все фотографии тех лет неуловимо похожи друг на друга.
– Это Роман с Володей на втором курсе, – пояснила Ермашина. – Они его так и не закончили, им прислали повестки из военкомата. После армии Володя, впрочем, восстановился и закончил, а Рома… У него в то время вообще был сложный период: депрессии, запои… Я боялась: выкарабкается ли?
– Значит, Бронцев лечил его от депрессии?
