– Я приготовил сюрприз. И ему, и тебе… Всем. Приезжай, не пожалеешь.
– Кому «ему»?
Трубка ответила короткими гудками.
– Идиот, – сказал Борис.
– Что такое? – встрепенулась Дарья.
Он задумчиво посмотрел на нее и спросил:
– Вы верите в переселение душ?
– В реинкарнацию? Что ж, коли существование души научно доказано…
– Как это?
– То есть взвешено, сфотографировано, рассчитано с помощью математических формул… Значит, и реинкарнация вполне возможна. А вы верите в это?
– Глеб верит, – туманно пояснил Борис. – Нам нужно ехать на студию. И быстро.
Они чуть не опоздали.
Вахтер по прозвищу Гагарин – на этот раз с маленьким белобрысым внучком – занимался исконным делом вахтеров всех стран: пил чай. Дарье он приветливо кивнул, на следователя взглянул с некоторой суровостью, но задерживать не стал.
Коридоры были девственно пусты, только возле окна стояла пожилая уборщица (пардон, техничка) – та самая, закутанная в извечный платок, в желтых резиновых перчатках и синем халате с заплаткой на рукаве. Она сосредоточенно терла тряпкой подоконник. Тот не желал отчищаться – он весь был в окурках и темных пятнах (видимо, именно его здешние обитатели, презиравшие тишину и удобство кабинетов, избрали местом творческих диспутов). На вопрос: «Где все?» – женщина ткнула куда-то пальцем. Борис с Дарьей пошли в том направлении и столкнулись с возбужденным Глебом. Он схватил Бориса за рукав.
– Где вы пропадали? Привет, Дашенька.
– Почему «пропадали»?
– Здесь езды двадцать минут.
– Это на машине. Ты же забрал «Жигули».
Глеб махнул рукой.
– Пошли в зал, сейчас все начнется.
Его что-то жгло изнутри. Догадка – внезапная, как вспышка молнии, – озарила его лицо, чеканный профиль с орлиным носом (бабушкино наследство) и черными волосами до плеч. Оказалось, свет в просмотровом зале еще не погасили. Большой стационарный видеомагнитофон с проектором стоял возле задней стены, за пультом возился молодой оператор – тот, которого Борис видел в павильоне, когда снимался эпизод с князем Олегом и вестовым из Рязани. Зал был крошечный, всего-то шесть рядов кресел, половина из которых в данный момент пустовала. Борис окинул взглядом помещение: Яков Арнольдович (почему-то насторожен, как кот, которого погладили против шерсти… впрочем, это естественное для него состояние души), Вадим Федорович Закрайский, директор музея, консультант (взглянул на Бориса, затем снова уставился в пустой экран). Леонид Исаевич Карантай, спонсор и меценат, финансовое общество «Корона», – в отлично сшитом костюме, дымчатых очках, с золотым перстнем на пальце и ароматом цивилизованной Европы. Машенька Куггель, «преданнейшее создание», явно обрадовалась, заметив Бориса, и приветливо помахала рукой. Мохов, помощник режиссера, посмотрел с безразличием, скорее всего не узнав. Еще какая-то женщина в светлом парике окатила томным зазывающим взглядом (Борис удивился было, заподозрив профессионалку в определенной области, потом вспомнил: Ольга Баталова, известная актриса, которую Глеб «увидел» в каком-то спектакле… Однако вкус у братца!). Парочка ребят-каскадеров – спортивные, мускулистые, точно сжатые пружины. Сейчас, впрочем, расслаблены и добродушны. Они горячо поприветствовали Дарью, Борису кинули вежливое здрасьте, и принялись обсуждать что-то свое.
– Ты мне ничего не хочешь сказать? – на всякий случай спросил Борис.
– Не-а, – весело отозвался Глеб. – Сейчас сам все увидишь.
– Ладно. Где мне сесть?
– Где хочешь.
– Хочу рядом с тобой.
– Лучше занимай какое-нибудь кресло, а я сяду рядом с Робертом, он наш оператор.
Борис послушно примостился на последнем ряду, так, чтобы непутевый братец оказался прямо за его спиной.
А потом свет наконец погас. Проектор за спиной Бориса вспыхнул, экран ожил…
Под могучим деревом на разостланном тулупе сидел человек. Лицо его было бледно, губы плотно сжаты. Воевода Еремей накладывал повязку на рассеченную руку. Сцена выглядела мирной, чуть ли не домашней – просто две головы, склоненные друг к другу;.. Но в ней было нечто такое, чему веришь сразу и до конца, без оговорок: исчез экран и зрительный зал с кинопроектором, не было и в помине актерской игры – молодой русский воин, совершенно реальный (реальнее, чем окружавший мир за стенами киностудии), молча и с достоинством переносил боль, а другой, старше и опытнее, с осторожностью, на какую только был способен, перевязывал рану, от души жалея, что она досталась не ему…
