На пороге стоял сержант Колосов, только что переведенный из другой части. Дохловатый с виду, нелюдимый и тут никому особо не нужный: полчасти — даги, другая половина — сибиряки. А этот — ленинградец. Но упрямый: видно, часто били, да всю дурь так и не выбили. Принципиальных полковник любил: с ними дружить нельзя, а значит, можно гонять в хвост и в гриву. Вот только прислали, а мы его сразу на неделю на шахту упечем. На празднички. Ничего, пусть вякнет.
— Что надо, сержант? — глядя мимо Колосова, спросил Армен.
— Товарищ майор… Мне к товарищу полковнику…
— Докладывайте мне, — нахмурился Газарян.
— Прошу вас… Можно мне в другую смену на дежурство? Мне… Нельзя сейчас ехать. На шахты. Пожалуйста.
— Ааатставить! — рявкнул Армен так, что даже помехи на экране усилились. — Есть разнарядка, есть приказ. Выполняйте!
— Мне… Каюк мне, товарищ майор, если поеду. Там и останусь… У меня с дагами…
Газарян побагровел и надулся, будто чужой кровью.
— Нет никаких дагов, сержант! Все мы — военнослужащие российской армии! Поедете — сработаетесь за неделю!
И, выпихнув сникшего Колосова в коридор, он гневно громыхнул дверью. Вернулся в свой угол, потряс квадратной курчавой башкой, и разжег потухшую сигарету заново. Никакое это, конечно, не мальборо, а самопал китайский. Чаем, небось, набивают, жулики узкоглазые.
— Потерпит, — холодно сказал полковник. — Я тоже первый Новый год в части на шахте встречал. И тоже с абреками. И ничего. Живой.
На экране Барак Обама уже раздавал счастливым и гордым американским военным подарки. А потом вот так вот запросто пошел в их солдатскую столовую гамбургеры жрать.
— Сука черножопая, — резюмировал Александр Петрович и харкнул в пепельницу. — Это не тебе, Газарян.
* * *
Вездеход плыл, покачиваясь, по занесенному свежим рыхлым снегом насту, уходя от части к самым почти границам полка: по невидимой с Гугл Мэпс просеке, через волшебную белую тайгу — к упрятанной в заповедном месте сторожке. Водитель — хмурый и неразговорчивый — был весь сосредоточен на дороге: мело, и сбиться с пути было легче легкого.
В кабине, кроме него, сидели Серега, сжимавший табельное до белизны в пальцах, и по-барски развалившиеся на заднем сиденьи Саид и Дауд. С лобового стекла на эту тревожную картину со сдержанным любопытством взирали Национальный лидер в шлеме летчика-истребителя и порочная баба с противоестественно розовыми и перпендикулярными сиськами, вырезанная из «СПИД-инфо».
Серега ехал на шахту как в последний бой; дагов он еще по прежней части хорошо знал, и потому на прощение не рассчитывал. При свидетелях они ничего делать не станут, но как только окажутся с ним наедине в замурованной на глубине тридцати метров консервной банке командного пункта — все.
Есть вещи, с которыми дальше жить не получится. Если до полусмерти изобьют — ничего, он оклемается. Если инвалидом сделают — жить будет тошно, но можно. Если опустят — про такое уже никогда не забыть. Лучше инвалидом. А еще лучше подохнуть.
Но тут уж как повезет… Получится их первым — надо будет сразу в лес бежать. Но все равно потом найдут и либо пристрелят при задержании как дезертира, оказавшего сопротивление, либо арестуют, а в КПЗ дага подсадят. Так бывает.
Если не получится — значит, полетит он к маме в цинке, распечатывать нельзя. Скажут — простудился, двустороннее воспаление, не успели спасти. Или еще какой диагноз поставят. Главное, чтобы маме не дали крышку отпаять. Это Серега в нее, в маму, такой принципиальный. Если она настоит, чтобы крышку отпаяли — все, больше покоя ей не будет. И сделать она ничего не сделает, только изведется.
Серега представил себе, как матери звонят в их двушку в Купчино, на седьмом этаже, слева от мусоропровода, сказать, что несчастный случай…
Раньше жили на Лиговском, пока мать с отцом не развелись, в просторной старой квартире с потолками чуть не в четыре метра. Из одной добротной квартиры вышло две урезанных, из одной общей жизни — три разорванных. У матери разрыв прошел ровно, по прорехам отцовских измен, а для пятилетнего Сереги он был громом среди ясного неба, от отца мальчик отделялся больно, с мясом.
