В больших южных городах, даже самых богатых и тщеславных, среди дворцов и особняков всегда попадаются унылые кварталы дешевых доходных домов, дворы-колодцы, куда не проникает солнечный луч, где и в мансардах так же темно, как в подвалах, в лестничных перебранках чудится предсмертный крик, тишина кажется зловещим предвестником преступления. И над всем царит зловоние нищеты — запах гнилой капусты, сапожного вара, дворовых нужников.
В такой марсельской трущобе жил Джузеппе Мадзини.
Во дворе его почти не видели. Никто не знал его домашнюю жизнь, да и была ли она у него? Болел ли он? Пил ли в одиночку? Он никогда не будил поздним приходом привратника, спроси того — он только покачал бы головой: кормит голубей да еще в грозу окна не затворяет. Молнии не боится. Не было у этого человека приятелей или во всяком случае не приходили к нему гурьбой. Иной раз он проскользнет за свечами в лавку, любезно поклонится у ворот кому попало и не ждет ответных поклонов. Дворовые сплетницы пренебрежительно отзывались: верно, сбежал от семьи, скрывается; иные говорили: просто чудак с сигарой в зубах.
Между тем этот человек, отказывая себе во всем, даже в пище, бывал порой очень богат: дукаты, флорины, цехины, лиры стекались к нему со всей Италии. Но эти деньги предназначались для организации восстания. Он держал в руках нити многих заговоров. Горячие приверженцы называли его истолкователем закона бога на земле. Он и сам не сомневался в этом своем предназначении. Недовольная молодежь становилась его подпольной армией. Юных энтузиастов покоряла неотвратимая устремленность, фантастическое упорство его. За ним были готовы идти на смерть.
Когда Гарибальди вошел в грязный двор, он не верил, что сейчас увидит Мадзини: явно не туда попал. В Италии скрывали его местожительство, и только на марсельском почтамте, в конверте «до востребования», он прочитал в лаконичной записке без подписи пароль и адрес.
После встречи в Таганроге все, что он слышал о «Молодой Италии», все кричало ему, что где-то рядом есть люди, которые отдались борьбе за свободную Италию. А он все еще был непричастен, все — кругом да около. Тот, кого он должен сейчас увидеть, представлялся ему человеком душевной и физической мощи. Он и хотел его видеть и робел. И когда ему назвали Марсель как место явки, он уже думал, что проще было бы получить пропуск в революцию и не столь торжественно. Но в Марселе капитан отпустил его до вечера на берег. Значит, сама судьба. «Зуб болит? — спросил капитан. — А ты его выдерни! Только чтоб не лечить! На закате уйдем».
По щербатым ступеням он поднялся, постучал и замер на пороге. В комнате горела свеча, хотя на улице сиял ослепительный полдень. Впрочем, оно и не удивительно: свет проникал сквозь верхнюю фрамугу и ложился полоской лишь на кровать, прикрытую клетчатым пледом.
— Можно видеть Мадзини? Я от человека, ставящего пиявки.
Стройная фигура юноши заслоняла сидящего за столом.
