Левая рука легла на холодный гранит парапета и, сердце остановилось. Уже мертвый, я поймал правой рукой микрофон и поднял голову. Первое, что я увидел это клин долгожданной молодежи с флагами, рассекающий толпу. Успели. Моня уже был с камерой, снимая происходящее, толстый, высокий, метался, выбирая нужный ракурс.
— Крымчане, земляки!
Я закрыл глаза и услышал тишину. Где-то за площадью летал мой голос, играл с чайками на берегу, совершал с ними воздушные па и падал в море. Сердце молчало.
— Гррраждане города-герррроя Керчь!
Я поднял веки и ничего не увидел. Здесь явно кто-то присутствовал, что-то жило и вибрировало, пульсировало тяжко, но разобрать было невозможно. Где площадь, где море, где люди, где флаги, где Моня? Пока я все это неторопливо искал взглядом, из горла, вперемежку со слюной, рвались колючие холодные комки, драли мне связки, попадали в микрофон, спешили по электрическим кабелям, превращались в вибрацию динамиков и текли над головами немых людей, накрывая их саванном, проникая под кожу, леденя и согревая. Я нащупал взглядом чье-то испуганное лицо, туманное, оно плыло ко мне, старушечье, удивленное лицо. Этот, который во мне — источник боли в горле — для нее старался, для нее, давая надежду, выстраивая иллюзорные замки, где живут добро, справедливость и счастливые старушки. Да, злодеи будут наказаны! Немедленно! А мы — люди. Лучшие из людей. И ты, урод, тоже человек! Запомни — ЧЕЛОВЕК! Выжги себе на лбу. ЧЕЛОВЕК! Мы не стадо. Мы загрызем любого, кто скажет, что мы стадо! Мы затопчем его! Поднимем на вилы. Мы пыль Вселенной, гордая пыль, злая, тревожная пыль, полная любви и ненависти, по нам нельзя ходить, нельзя оставлять на наших спинах ребристые следы, нельзя трогать наших матерей, мы пыльный пустынный ураган…
МЫ — ЛЮДИ!
Тишина. Колючки перестали терзать мое горло, отвернувшись от микрофона, я начал спускаться с трибуны, мимо комкающих свои бумажки ораторов, удивленные, вытянутые лица, мимо телекамер и застывших охранников, медленно, пытаясь вспомнить, о чем я только что говорил, площадь взорвалась, меня догнала звуковая волна и толкнула в спину. Я поморщился, прикрываясь ладонью голову от резинового напора тысяч глоток. Зрение возвращалось, неохотно; наплывали лица, гранитные плиты, ветки в зеленых молодых листочках, опять лица, закрывая обзор, надвинулся Моня. У него дрожали губы. Сердце спасительно и осторожно стукнуло, проверяя работоспособность организма.
— Серега, Серега…
— Что я говорил? — у меня с трудом ворочался язык. Я трепетно ловил сердечные пульсы, ласкал их, живой и удивленный.
— Серега, Серега… Что ты говорил?!!!
— Я спрашиваю, что я говорил?
— Ты… ты… Я такого не видел… Ты слышишь, что творится на площади? Ты… ты… Они с ума все сошли! Ты их порвал. Бабы плачут. Телевизионщики просят дать интервью..
— Сейчас, сейчас… пару минут…
По тропинке в глубь парка, дальше от камер и митингующих, мимо бледного и жалкого политтехнолога Кравченко…
— Ты, бля, Геббельс! — восторженно крикнул Моня мне в след.
Я вздрогнул, вжал голову в плечи и ускорил шаг.
Отец подошел сзади, присел рядом со мной на ковер и обнял за плечи. Я в сотый раз смотрел запись этого митинга… Опять не услышал ни слова, только пережил боль в связках и опустошение. Что, за чертовщина?!
— Я думаю, на площади это было еще сильнее, — спокойно сказал отец, — не показывай кассету маме. Не надо. Будь осторожен, таких не терпят рядом, когда приходит время делить награбленное…
* * *
Мама пришла в семь, когда стемнело, а в доме напротив стали загораться окна — люди возвращались с работы, зажигали под чайниками прозрачный газ и включали телевизоры.
— Собрание родительское было. Вот и задержалась, — сказала она, когда мы расцеловались, — сын приехал, а не могу домой уйти пораньше. Что за жизнь?!
Мама села ужинать, а мы с отцом — пить чай. Застольный разговор сразу принял привычный оборот — кто чем болеет, желудок, сердце, какие витамины лучше, давление, надо себя беречь, годы, годы, годы идут, хорошо бы жить в одном городе, ближе друг к другу, как работа, как выборы, как Алла… Работа хорошо, выборы отлично, все здоровы, Алла здорова, собаки — прекрасно, все, в общем, замечательно. Это было не вранье, это было то, что необходимо говорить матерям. Их не проведешь, не обманешь, но произносить надо было именно эти слова. Потом включился телевизор — Биг Морды заслоняли экран, я комментировал их речи, многих я видел, со многими лично беседовал, знал сплетни — я не рисовался, просто было приятно удивлять родителей своей посвященностью, это их успокаивало и радовало. Я сходил в ближайший ларек за сигаретами, покурил возле подъезда, сидя на старой развороченной скамейке, знакомой с детства, только поменявшей цвет много раз, а когда вернулся, оказалось, что звонил Игорь Фусенко, приглашал меня на рыбалку.
