Когда мы отошли от берега, в лицо ударил плотный свежий ветер, суденышко прыгало на мелкой волне, лавируя между огромными ржавыми конусами, обозначающими подводные препятствия — полная отрешенность от всего, что осталось на суше — я думал, смогу ли жить такой жизнью, добывать из моря рыбу, возиться с лодкой, ходить в старом бушлате, не суетиться, говорить короткими вескими фразами, честно, размерено, ничего лишнего… Потом понял — моя тяга к разнообразию, граничащая с манией, не позволит этого, я уйду к россыпям городских огней, к дымным автомобильным пробкам, к головокружительной беготне, уйду, сбегу, не выдержу равновесия, чтобы потом ночами вспоминать о нем, спокойном и крепком, тяжелом физически, но здоровом и чистом равновесии. Охватила меня, сидящего на скользкой деревянной лавке, звенящая легкая печаль человека, живущего не так, и понимающего это, и продолжающего жить не так, я сквозь солнцезащитные очки смотрел на приготовления Рыжего и Квакина — черные костюмы, фонари, щел-щелк, работают, горит, короткое змеиное шипение проверяемых клапанов, тяжелые пояса, набитые свинцовыми брусками и дробью, завидная сосредоточенность, шшшш, клапан, порядок, я хотел с ними, я не мог с ними, красивые дайверские ножи, подгонка, все это настоящее, баллоны настоящие, катер настоящий, взорванное транспортное судно под нами настоящее, на настоящей глубине, и опасности там настоящие — течения, рваная обшивка, потеря ориентации в лабиринтах отсеков и кают и мутные донные отложения.
Перед погружением я сфотографировал Вову и Квакина, на борту, втиснутых в гидрокостюмы, потом в воде, размахивающих руками и, они синхронно ушли на глубину, а я с Димой остался их ждать, пытаясь понять, сколько будет тридцать пять метров глубины в пересчете на этажи высотного здания. Получалось у меня не менее девяти этажей — я поежился, разглядывая тяжело переливающуюся морскую гладь. Потом, я остался один на открытой палубе — капитан ушел в рубку и лег на узкий топчан, обитый дерматином. Сигареты быстро тлели на ветру, не успевая насытить легкие никотином, время замерло, жизнь сосредоточилась на борьбе с капризной зажигалкой, на частых затяжках, переменчивых бликах зимнего солнца на поверхности воды, ртутный неземной блеск утомлял глаза, убаюкивал, усыплял, приходилось растирать лицо, чтобы не заснуть. Часы остались дома и, было не понятно, сколько прошло времени с момента погружения. Я скинул оцепенение — надо было поинтересоваться у Димы, не пора ли ребятам вернуться, но не успел — на поверхности показались две черные головы в масках.
Они вытянули из глубины три небольших зеленых снаряда (двадцатимиллиметровая зенитная пушка — определил я) и железную часть кирки — всю в наростах, почти бесформенную. Пока мы с Димой помогали стягивать с них тяжелые холодные костюмы, растирали синие тела полотенцами, поили чаем, Квакин рассказал про танки и грузовики на палубе затонувшего корабля, про то, как он растерялся, когда случайно поднял ластами облако ила, про плохую видимость, а я представлял людей, которые барахтались в ледяной воде, панику после прямого попадания авиационной бомбы, всех этих людей, которые думали, что мир создан для них, и мир, действительно, был мал, сжимался до теплого комочка внутри остывающего тела, а вокруг пламя и смертельный холод, как страшно, обидно и нелепо — до берега рукой подать.
Когда водолазы согрелись, капитан вывел катер в открытое море, прочь из бухты, обогнул мыс с обрывистым берегом и заглушил мотор, объявив, что здесь есть ставрида. Мы наладили снасти, очень простые, с множеством крючков и красными и желтыми пучками ниток вместо наживки, ребята обучили меня приемам ловли ставридки, тоже простым, все расселись по разным бортам катера и принялись удить. Дима не обманул — рыбы было много, я наловил полный кулек за двадцать минут. Потом свернул снасть, больше мне не надо было, не хотелось выдергивать из воды этих доверчивых серебристых рыбок, их и так было достаточно для засолки и жарки.
— Потрошить надо, чтобы засолить? — спросил я у Рыжего.
