Байрон наклонился к матери:
– Может, лучше заняться этим дома?
– Нет, – сказала она. – С меня хватит! Ты же никак не можешь остановиться. Я в сад – ты за мной. Я иду стирать – ты стоишь рядом и талдычишь одно и то же. Я хочу, чтобы ты понял: все нормально. – Она провела пальцами по краске, показывая, что там нет ни царапинки. И это было правдой – поверхность «Ягуара» так и сверкала под ярким утренним солнцем. На ее фоне ногти матери выглядели как перламутровая внутренность раковинок. – Смотри: тут нет ни царапинки! Все гладко. Ты видишь? – Она наклонилась и, вытянув шею, заглянула под молдинг. – Ты видишь? Видишь, милый?
Байрон чувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Теперь он понимал. Понимал, что, должно быть, действительно ошибся, что никакого несчастного случая не было, что он кругом не прав, хоть и видел все собственными глазами. Стыд затопил его жаркой волной. А Дайана вдруг негромко охнула и, отпрянув от машины, закрыла лицо руками.
– В чем дело? – встревожился Байрон.
Она попыталась встать, но слишком узкая юбка не позволяла сразу выпрямить ноги. И пальцы она опять крепко прижала к губам, словно пытаясь удержать нечто, рвущееся наружу.
Байрон внимательно осмотрел машину, но ничего не заметил. Он помог матери встать, и она тут же повернулась к «Ягуару» спиной, словно не могла больше на него смотреть. Лицо ее совсем побелело, в глазах стоял ужас. Байрон просто не знал, что делать. А вдруг она заболела?
Он опустился на колени и, опираясь на пальцы, которые тут же утонули в крупном песке на обочине, хорошенько вгляделся в то место на корпусе, куда только что смотрела мать. От машины пахло разогретым маслом и бензином. Ничего особенного Байрон так и не видел и уже готов был рассмеяться и сказать матери, что тревожиться больше не стоит, когда заметил улику. Улику! Сердце сразу забилось так сильно, словно кто-то нетерпеливый забарабанил в дверь, требуя его выпустить. И, похоже, нетерпеливый был не один, и все они барабанили кулаками по его внутренностям, так что ему пришлось наклониться еще ниже, к самому колесу. Он неотрывно смотрел на колпак.
– Быстро полезай в машину, – прошептала мать. – Быстрей!
Да, улика была там, на колпаке. Крошечная вмятинка чуть выше выгравированной эмблемы «Ягуара». Совсем ерундовая. Ее легко было принять за простую шероховатость на металле, за заусеницу или просто комок грязи. И как это он мог ее пропустить? Около вмятинки виднелись следы красной краски. А ведь у девочки был красный велосипед!
Крохотный клочок облачка, мчащегося по небу, вдребезги разбивает фарфоровую тарелку луны. Ветки вечнозеленых растений гремят, как пластмассовые. Надвигается ливень. Джим осторожно пробирается к своему домику на колесах. Он не узнает звука собственных шагов. Слышит только стук костылей по тротуару да шарканье закованной в гипс ноги, которую ему на каждом шагу приходится медленно подтягивать. В кармане у него тяжеленький флакон с болеутоляющими таблетками. А ступни своей он больше не чувствует – это уже и не ступня вовсе, а какой-то кирпич. Голубой кирпич.
Занавески на окнах задернуты, чтобы в дом не заглядывала тьма, чтобы не видеть эту мрачную пустошь и таких отщепенцев, как он, Джим.
Сегодня вечером произошло кое-что важное. Не просто несчастный случай. Случившееся словно взрезало пространство, отделявшее прошлое от настоящего. И Джиму жаль, что сейчас он не в «Бесли Хилл», не в знакомой постели, не среди других пациентов, которые вечно напяливают чужие пижамы. Ему сейчас очень хотелось, чтобы еду всегда приносили в одно и то же время, чтобы сестры заботились о нем и давали ему лекарства. Но больше всего ему хотелось напрочь освободить голову от всяких мыслей и уснуть.
Но он знает, что ничего этого уже не будет. Обрывки воспоминаний проносятся у него в голове, они обрушиваются на него, как удары. Где-то там, за микрорайоном Кренхем-вилледж, за пустошью, находятся потерянные годы, потерянные люди и все остальное. Он вспоминает смущенный взгляд Айлин, вспоминает мальчика, который когда-то был его другом. Вспоминает мост над прудом и те две секунды, с которых все и началось.
