На берегу он отыскал камень и уселся на него. Воздух был полон звуков жизни – пощелкиванья, царапанья, шуршания чьих-то тихих шагов. Байрон был в полной растерянности, он просто не знал, что ему теперь думать. Он больше не понимал, хорошая у него мать или плохая, хороший отец или плохой, хорошая Беверли или плохая. Он больше не мог с уверенностью сказать, что Беверли украла материну зажигалку, хорошенькое пресс-папье из отцовского кабинета и одежду Дайаны. Может быть, у всего этого есть какое-то иное объяснение? Ночь текла как-то ужасно медленно, и Байрон все посматривал на горизонт, надеясь, что на востоке вот-вот появится тоненькая полоска зари, но она никак не появлялась, и ночь никак не кончалась, в итоге Байрону пришлось встать и снова тащиться к дому.
А что, если мама, вдруг подумал он, заметила его отсутствие и теперь ждет и волнуется? Но нет – единственным звуком, который нарушал царившую в доме тишину, был бой часов у отца в кабинете. У них дома время вообще становилось каким-то совсем иным, оно словно расширялось, становилось больше, чем даже эта всепоглощающая тишина. Но на самом деле это было совсем не так. Все это было искусственным. И Байрон написал Джеймсу короткое письмо: «Нога у Джини совсем зажила. Tout va bien. Искренне твой, Байрон Хеммингс». «Вот и конец нашей операции «Перфект», – думал он. – Вот и конец очень многому в моей жизни».
После выходных Байрон больше ни разу не видел материного кафтана. Возможно, кафтан тоже нашел свой конец в пламени костра, как и то зеленоватое платье цвета мяты, как и тот шерстяной кардиган, как и те нарядные туфельки, но он ни о чем не спрашивал. Он убрал подальше карманный фонарик, лупу, карточки от чая «Брук Бонд» и годичную подборку своего любимого журнала. Ему казалось, все эти вещи принадлежат не ему, а кому-то другому. И, похоже, не один он так сильно переменился. После этого злополучного уик-энда Дайана тоже очень изменилась, стала куда более сдержанной и осторожной. Она, правда, по-прежнему выносила на террасу пластмассовые шезлонги, ожидая прихода Беверли, но улыбалась ей гораздо реже и проигрыватель на кухню больше не выносила. И выпить Беверли больше не предлагала.
– Если я мешаю, ты только скажи, – заметила однажды Беверли.
– Ну что ты! Конечно же, ты мне ничуть не мешаешь.
– Я понимаю, ты, наверное, предпочла бы общаться с теми женщинами, у которых дети учатся в «Уинстон Хаус».
– Я ни с кем из них не общаюсь.
– А может, ты и танцевать с кем-то другим предпочла бы?
– Мне далеко не всегда хочется танцевать, – сказала Дайана.
На это Беверли только рассмеялась и так закатила глаза, словно услышала нечто совсем иное.
* * *
Второго августа Люси исполнилось шесть лет. Байрона разбудил веселый голос матери и ее чудесный цветочный запах, щекотавший ноздри. Она шепнула ему, что кое-что придумала, только это сюрприз. Это наверняка будет самый счастливый день в их жизни, только пусть они побыстрее одеваются. Когда они втроем спускались вниз, мать все время смеялась и никак не могла остановиться. На ней было красное летнее платье цвета полевых маков, и она несла большую сумку с пляжными полотенцами и всем необходимым для пикника.
Ехали они довольно долго, несколько часов, но мать почти всю дорогу что-то тихо напевала себе под нос, и Байрон, глядя на нее с заднего сиденья «Ягуара», не уставал восхищаться ее пышными волнистыми волосами, нежной кожей, перламутровыми ногтями. Руки Дайаны лежали на руле именно там, где этого требовал отец, но впервые за долгое время она, похоже, вела машину совершенно спокойно и ничуть не казалась испуганной. Когда Люси понадобилось в туалет, мать остановилась у маленького придорожного кафе и предложила детям заодно съесть по мороженому. А когда официант спросил, чем украсить мороженое, шоколадной крошкой или фруктовым сиропом, мать ответила, что и тем и другим.
– Какие у вас славные детишки, – сказал официант. А она рассмеялась и ответила: да, очень славные.
Они устроились за металлическим столиком на солнышке – Дайана не хотела, чтобы дети тащили мороженое в автомобиль, – и, пока они ели, она, закрыв глаза, с наслаждением подставляла лицо теплым солнечным лучам. Но стоило Люси прошептать: «А мама спит!» – как Дайана открыла один глаз, засмеялась и сказала: «Я вовсе не сплю и все отлично слышу». На ярком солнце лоб и ключицы у нее быстро порозовели, но не ровно, а как бы пятнами, похожими на отпечатки пальцев.
