Песоцкий налил до края и быстро выпил. Не шабли бы сейчас нужно, ох не шабли!
Он пять раз втянул-вытянул анус. Ни черта это не помогло.
Он встал и вышел походить по песку. Лодки тупо стояли на песчанике, наверху было неправдоподобно звездно, — просто планетарий! Планетарий, портрет Кеплера, восьмой, что ли, класс, троллейбус «Б»… К черту! Нет планетария, и мамы нет, а есть Зуева, и этот дурацкий берег без моря, и стыдноватые деньги, лежащие у черта на куличках.
Если это еще его деньги.
Его, вроде бы, не слушали, но береженого бог бережет, и звонить в офшор Песоцкий собирался, уж конечно, не с мобильного… Да куда звонить-то? «Сим-сим» той безналоговой пещеры тоже был в ноутбуке!
И еще одна заноза торчала в этом месте — и очень болела, когда он о ней вспоминал, но об этом Песоцкий точно не хотел думать на ночь глядя… Нет уж, хватит на сегодня! Последний глоток шабли, чашка зеленого чая, в бунгало — и спать.
Хоть завтра-то к вечеру чемодан привезут?
Нет, все-таки это смешно, смешно…
* * *
Он хорошо выспался. Никаких муторных сюжетов, никакой тревоги и вины в мозжечке… Проснулся и лежал, глядя в светлый потолок — здоровый, совсем не старый мужчина, предназначенный для жизни, свободный от любви и от плакатов.
Стараясь не расплескать это целебное ощущение, он мягко и подробно, без резких движений, прошел весь утренний курс: отстоялся под контрастным душем, расчесал пятерней волосы… Даже жвачка нашлась в кармане джинсов вместо зубной пасты!
Он вышел на веранду. Черная аккуратная птица с желтым клювом порхнула с перил, с веранды соседнего бунгало кивнула женщина; в ногах у нее старательно ползал ребенок. За мохнатой пальмой поблескивало море — как будто никуда не отлучалось. Жить можно, твердо решил Песоцкий. Можно!
Он накинул майку и пошел на завтрак.
Арбузные куски надо брать с умом — из середки, чуть прелые, там самый сок. Манго — совсем немного, а то будет приторно. Хлеб следует прокрутить в тостере два раза, чтобы положенный сверху сдвоенный пластик сыра чуть расплавился и втек в поры. Всему вас учить.
Два яйца? Вряд ли организм примет два, но давайте, вскрытие покажет. Море блестело за перилами веранды. Чай или кофе? Песоцкий задумался. Это важный вопрос. Совсем же разные дни получаются после чая — и после кофе! Он прислушался к организму, и организм сказал: чай с жасмином.
Основной контур, нравоучительно говаривал Сема, пододвигая юному Песоцкому варенье из апельсиновых корок (на них же он делал исключительной красоты водку). Сынок, главное — основной контур! Воздух, сон, еда, питие, бабы. Остальное нарастет само.
Во всех пяти стихиях Сема знал большой толк, но немножко лукавил насчет остального: ничего не само; на нем-то нарастало работой… Семой, по навечному приказу, звали его друзья всех возрастов, а для энциклопедий был он — Семен Иосифович Броншицкий, живой классик советской живописи, давно уж не опальный, хотя в юности нагорало по ехидной польской физиономии аж от Суслова.
Апельсиновое варенье, дача за углом от отцовской, клеенки на верандах… Какие компании собирались за теми клеенками, ух! Семе было в те апельсиновые поры — сколько же? Песоцкий учился в девятом классе — стало быть, под полтинник было Семе, сколько Песоцкому сейчас? Ну да, сейчас-то Семе семьдесят пять...
Воспоминание о Семином юбилее оцарапало душу — с медленным ядом была эта цифра, не хотел Песоцкий ее вспоминать!
Вокруг завтракали и пытались кормить малых детей. Дети гулькали и роняли предметы. Вышколенная обслуга поднимала их с неизменной улыбкой. Под огромной террасой, лесенками спадавшей к морю, валялись собаки с лисьими вытянутыми мордами. С гладкой питоноподобной ветки, заглянувшей снаружи, с аккуратным стуком упал на стол лист, выполненный в здешней буддийской цветовой гамме. Песоцкий повертел его в руках, погладил — приятно шершавый такой, плотный… Взять, что ли, закладкой для книги?
Он посидел еще, щурясь на море, и побрел в бунгало тем же маршрутом и образом, каким пришел: с закатанными джинсами, босыми ногами вдоль линии прилива. Сразу-то с утра не сообразил, что есть плавки, а ведь есть! Купил вчера от нечего делать. Вот сейчас в них — и в холодок мелководья… Нет, жить можно, можно!
