Твой друг Сева.
14. ОШИБОЧКА ВЫШЛА?
- Ах, ты ж Пенис Ясный Сокол, весь загривок себе об гвоздь на подоконнике разодрал, аж по спине волосатой тонкой струйкой кровь молодая текет, и дюже больно, дюже-дюже больно, ой! - напевал я заковыристую песенку собственного сочинения, собираясь на занятия в колледж и утрамбовывая рюкзак с многочисленными конспектами и учебниками. Конспектов и учебников у меня было много, поскольку предметов в свой первый семестр я набрал тоже предостаточно. И уже начинал в этом слегка раскаиваться. Особенно уроки иврита в восемь утра шли с большим скрипом. Севке в этом смысле было гораздо легче. Когда не знаешь, чего тебе надо в жизни, но над тобой висит армия, не долго думая, идешь в инженеры. Это в России. В Америке, когда не знаешь, чего хочешь (а выбирать: не умеешь? не любишь? не привык? боишься? нужное подчеркнуть), и над тобой ничего не висит такого, то набираешь в колледже всё подряд, тем более, что всё интересно тебе, всё хочешь попробовать.
- История кино, английский, лингвистика, иврит, история живописи раннего Возрождения, французский, итальянский, ненормальный, как ты всё это вытянешь? - недоумевала мама.
Я и сам толком не знал, как я всё это вытяну, но виду не подавал.
- Вытяну, - отвечал я.
- Ты мне можешь объяснить, на кого ты учишься? - спрашивал папа.
- Пока нет, - отвечал я.
- Нет, я тебя не тороплю, ищи себя на здоровье, - говорил папа. - Но просто меня спрашивают, а я не знаю, что ответить.
- Говори на дантиста. На них учатся десять лет. Через десять лет, кто будет помнить, что ты там говорил десять лет назад?
- Вот ты смеешься, а что тебе мешает пойти на три месяца подучиться на ювелира? Все-таки верный заработок. Лишние деньги семье сейчас совсем не помешали бы. А потом учи свою лингвистику с Возрождением сколько влезет, советовал папа. - Ювелиром можно устроиться хоть сейчас, это я тебе точно говорю. А где можно устроиться лингвистом - убей меня, я не знаю.
Папа немного сгущал краски. Нет, не насчет материального положения лишние деньги нам действительно пришлись бы очень кстати. Папа сгущал краски относительно всеобщего недоумения по поводу моего образования. Никто его не беспокоил вопросами о моем профессиональном будущем - некому было. В Америке мы уже были полгода, но друзей у нас совсем не было и даже приятелей не было, если не считать Нэнси, моей вымышленной подружки, которая жила в высотном доме в трех кварталах от нас, на Черри-стрит, и занималась на вечернем на архитектора. Но и Нэнси не приставала ко мне с вопросами "кем я буду?" - говорили мы с ней в основном о вещах абстрактных.
- Ты куда, к Нэнси? - спрашивала меня каждый вечер мама из кухни, где она практически срослась с плитой.
- А к кому же? - грубовато отвечал я и хлопал дверью. И долго потом бродил по безлюдному после шести району, и скучал по Севке, Оле, и другим ребятам, и рассуждал: "Ну на хрена мы сюда приехали? Могли себе там сидеть и горя не знать".
"А кто вас сюда, собственно, звал?" - отвечала мне Нэнси вопросом.
И была по-своему права.
Почему именно Нэнси? Потому что в песне "Рокки Ракун" так девушку звали - Нэнси. У Нэнси характер был, конечно, не подарок, но я не жаловался: вымышленных подруг не выбирают. Вымышленные подруги - это мы наоборот. Если мы паиньки, то они - жуткие стервы.
А вообще настроение в семье было ниже среднего: папа работал лифтером подтянул-таки синтаксис и нашел работу в одном небоскребе на Уолл-стрит ("Сынок мой - воротила с Уолл-стрита, - подкалывал его дед. - Заведует вертящейся дверью в большой корпорации"), - но зарабатывал немного. Мама постепенно растеряла всех своих учеников - преуспевающие эмигранты вдруг оказались не такими преуспевающими, - и тогда, стиснув зубы, она решила пойти на полуторамесячные курсы маникюрш; дедушкины же американские родственники, на которых, впрочем, никто особенно и не рассчитывал, за всё время приехали повидаться два раза, к себе в гости с ответным визитом не очень-то звали, а вместо того, чтобы подкинуть на раскрутку долларов двести-триста или просто посоветовать что-нибудь дельное, давали никому не нужные наставления, и всё твердили, что нашей семье крупно повезло, и когда они оказались в Штатах, ни ХИАС, ни НАЙАНА им не помогали, потому что ни ХИАСа, ни НАЙАНы тогда еще в помине не было. Во время второго визита американцев, Дора Мироновна на очередное замечание дедушкиной сестры Леи о том, сколько американские евреи делают для новых эмигрантов, не выдержала и ляпнула, что организации организациями, а родственники тоже могли бы палец о палец ударить, ничего бы от них не отвалилось. Лея и ее муж Джозеф после этого выпада приумолкли, потом переглянулись и, не сговариваясь, сделали вид, что ничего не поняли - вероятно, с самого начала они решили держать курс на бесконфликтное сосуществование с российскими родственниками. Тогда настойчивая Дора Мироновна стала упрашивать меня перевести это ее изречение на английский и, когда я наотрез отказался, за столом воцарилось неловкое молчание, весьма своевременно нарушенное папиным наигранно-оживленным: "Ну как, еще по одной?", после чего спасительно забулькала "Смирноффская" и послышались возгласы: "Передай, будь так добр, икорки". Через минут пять неудобный эпизод был начисто забыт, и порядком захмелевшая Лея уже вовсю декламировала стихи Игоря Северянина с жутким акцентом, Джозеф лез целоваться к маме, мама отбивалась, Джозеф хохотал, мама хихикала, Джозеф хохотал, а я, закрывшись в ванной комнате с моей троюродной сестрой Николь и ее молчаливым бойфрендом Руди, учился у них хитрому искусству сворачивать сигаретки с марихуаной.
