«…должен чувствовать, как если бы он сам вышел из Египта… Исход из Египта произошел 4000 лет назад, и все же Пасхальная Агада учит и меня сопричастности, требует впитать его опыт в свою плоть и кровь, вести себя так, будто все это случилось именно со мной, более того — будто я была не просто свидетелем, а участником Исхода. Что ж, если мне предлагают соучастие в событии, отстоящем от меня на 4000 лет, то еще более тесно и нерасторжимо я связана с событием, после которого прошло всего 40 лет»[22].
Короткий рассказик писательницы силою искусства, языком метафор и тщательно отобранных деталей сумел защитить читателя от травмирующих зрелищ — бараков и их бесправных обитателей, изощренных издевательств нацистов и бесстрастной рутины концлагеря, дымящихся крематориев, — защитить, не утаивая правды, но смещая поле читательского зрения и переключая внимание на иные объекты. Оттого и название выбрано ею вроде бы вне мира людей — «Шаль», будто и впрямь, не Роза или девочки, а вещь является тут главной героиней.
В художественной литературе о Катастрофе на удивление редко заходит речь о мести, словно скорбь, страдание, этика, поиски ответа на проклятые вопросы вытеснили самую мысль о мщении. А возможно, знаменитый библейский стих: «Мне отмщение, и Аз воздам» (Второзаконие / Дварим, 32:35) — укоренился в еврейском сознании представлением о том, что месть и впрямь «в руке Божией», как сказано: «Я — и нет Бога, кроме Меня: Я умерщвляю и оживляю, Я поражаю и исцеляю… Когда изострю сверкающий меч Мой, и рука Моя примет суд, то отмщу врагам Моим и ненавидящим Меня воздам» (там же, ст. 39–40).
В свете сказанного особенно значимым кажется стихотворение израильского поэта Натана Альтермана «Молитва о мести». Это написанное в годы войны стихотворение следует структуре молитвенных благословений «Шмонэ-эсрэ», которые евреи произносят трижды в день. В молитве девятнадцать благословений, и каждому из них предшествует обращение к Богу с просьбой, опирающейся на Его определенные качества или деяния. Молитва «о могуществе Всевышнего», например, выглядит так:
Твое могущество вечно, Господь,
Ты возвращаешь мертвых к жизни,
Ты — великий избавитель…
питающий по доброте Своей живых,
по великому милосердию возвращающий мертвых к жизни,
поддерживающий падающих,
и исцеляющий больных,
и освобождающий узников,
и исполняющий Свое обещание [возвратить жизнь] покоящимся в земле…
Благословен Ты, Господь, возвращающий мертвых к жизни![23] В соответствии с этим каноном Натан Альтерман помещает в заключительных строках «Молитвы о мести» свое благословение: «Благословен Ты, Господь мертвецов!», звучащее трагическим диссонансом цитированному выше. Поэт сплавил воедино реалии Катастрофы и библейские мотивы, такие, как детали Исхода из Египта, в частности налет саранчи (Исход / Шемот, 10:14–15) или сбор евреями серебряных и золотых вещей у египтян (там же, 12:35–36). Из Библии заимствованы выражения «Бог-отмститель» («Вот Бог ваш — отмщение, придет воздаяние Божие, Он придет и спасет вас», Исайя, 35:4), «Аз воздам», отношение к Богу как к Отцу Небесному, а также помещенные в иной контекст слова из жалобы Каина: «велико мое наказание — не снести» (Бытие / Берешит, 4:13). Весь этот арсенал еврейской религиозной текстовой традиции служит для легализации новаторства: в отличие от поэтов прошлого Альтерман отвечает на национальное бедствие не покаянной ламентацией, подобной Плачу Иеремии, а гневным требованием расплаты.
Особый ракурс в освещении Катастрофы возникает, когда в фокус литературного произведения попадает ребенок. Как известно, детское восприятие позволяет писателю сместить акценты, высветить, условно говоря, тыльную, оборотную сторону вещей. Кроме того, вечные истины, звучащие из детских уст, не покажутся читателю ни банальными, ни излишне патетическими, а детское недоумение перед лицом неправды и несправедливости не вызовет ни колкой насмешки, ни высокомерной читательской гримасы. В целом же допустимо сказать, что повествование от лица ребенка защищает писателя от обвинений в обидной наивности.
