«Когда мне передали Берту? — всплыл вопрос из мглистой глубины. — Пятнадцать лет назад». Событие казалось таким близким, словно произошло этой зимой.
Мици не говорила, что он должен делать. Она хотела увидеть, что он сделает. Только один раз сказала, будто невзначай, как это ей свойственно: «Может быть, она твоя, скажи мне, я не стану тебя обвинять, на войне всякое бывало». Ее слова были многократно взвешены.
Теперь он должен был действовать, доказать, если не себе, то Берте, покончить раз и навсегда, сбросить обузу. Как близок он стал теперь к Мици.
Он попросил плату за квартал вперед. «Покончить одно дело», — пояснил он Фросту.
Надел субботний костюм и отправился к Мици. «Ладно, ладно», — сказала она, как торговец, который уверен в своей прибыли, но не радуется сделке и не отвергает ее.
— Разве ты не рада? Я еду покончить с этим.
— Конечно, конечно.
Почему-то припомнилась заведующая приютом, с которой он вел переговоры, длинный коридор и девочки в синих платьях.
— У нас в стране хорошие приюты.
— Конечно.
— Может быть, поедешь со мной?
— Хорошо, хорошо… — она произнесла это так, словно хотела отделаться от чего-то неприятного.
Назавтра он встал рано. День выдался славный, нежаркий, после первых зимних дождей, и в этих буднях было что-то праздничное, машин было мало. Он решил, что в такси доберется скорее, но сначала побродил возле витрин, он не привык приезжать с пустыми руками и рассердился на самого себя за то, что оставил ей так мало денег.
Сначала купил зимнюю куртку, потом шерстяную кофточку, в соседнем магазине купил туфли, цвета подобрал в тон, его любимые, и пошел по направлению к центру; его охватило странное желание тратить, и в Иерусалим он отправился с двумя большими узлами. В такси разговорился с водителем, рассказал, что работает у Фроста. Выяснилось, что водитель в синем костюме тоже знает Фроста.
Внезапно он ощутил под рубашкой свежий горный воздух.
— В отпуск? — спросил таксист.
— Уладить одно дело, — ответил Макс.
Он не знал точно, что станет делать. Уверенности поубавилось. Холод обвился вокруг шеи. Отдавшись бьющему в лицо ветру, он хотел лишь, чтобы эта поездка длилась, тянулась как можно дольше.
— Не боитесь за свое горло? — спросил таксист.
Иерусалим был красив, как в тот день, когда он впервые пришел сюда с Бертой. Город заливался огнями. Он почему-то медлил, и оказалось, что такси и водитель все еще находятся рядом. «Я приехал уладить одно дело», — проговорил Макс, словно извиняясь. Они расстались.
Мыслей не было, голова была пуста. Зачем он приехал, было ему неясно, ноги несли его по склону. Вот показалась голова Берты, наивная безмятежность на лице. Она сидела перед домом и вязала.
— Берта, — сказал он. То было самое большее, что он мог высечь из своего сердца, казалось, он лишь однажды назвал ее так, это было у одной крестьянки в Жировке, после великой охоты на людей, когда он вынужден был ее оставить. Все та же голова, немного слишком крупная, курчавые волосы отросли и своевольно торчали во все стороны. Маленькое, тщедушное тельце, победившее даже терпение, больше ни к чему не стремившееся, вне досягаемости быстротекущей жизни. Все, что ему нужно, это чтобы оставили его здесь, среди клубков шерсти, сидеть так и вязать, как паук, как пчела, разве можно называть это глупостью, тупоумием и подобными именами, которыми ты зовешь чуждые тебе вещи. Это было что-то иное, что-то, чему человек вроде Макса не мог подобрать названия, но почувствовать мог.
— Макс, — сказала она. Ни один мускул на ее лице не шевельнулся.
— Я приехал раньше срока. — Волна жара захлестнула его.
— Макс.
— Я приехал раньше срока, — сказал он, потому что и он не знал, что еще сказать.
Он встал на колени. «Эта куртка, — он стал распаковывать вещи, — эта куртка тебе подойдет, теплая куртка, в такое время года надо беречься».
Берта отложила спицы и молчала. Некое высшее безразличие сковало ее лицо и придало ему твердость. Теперь он не сомневался, что она все знает. Но никаких признаков гнева различить не мог. Она была царевной, чертом, цыганкой, чем-то, что не вмещается ни в какие человеческие рамки, но только не девчушкой, которой он сможет сказать: я не мог, меня принудили, я никогда не любил Мици, это просто слепой случай. Он только все повторял: Берта, — словно пытался спрятать остальное.
