И все в моей душе перевернулось…
Джон Мильтон, «Потерянный Рай»
Люсьен привязал поводья Калибана к ветке дерева и прошел на край маленькой полянки, откуда открывался вид на небольшой пруд ярдах в трехстах вниз по склону. Он кое-как управился с Джереми Ватсоном, с трудом заставляя себя думать о протекающих потолках, пустых кладовых и эрозии почвы. Все, о чем он мог думать, на чем он мог сосредоточиться, было выражение лица Кэт Харвей в тот момент, когда она стояла утром в столовой лицом к лицу с ним.
Нет, не совсем так. Он думал не только об этом. Воспоминания о двух поцелуях, сорванных против ее воли, не выходили у него из головы.
Что с ним такое? Что за дикость набрасываться на женщину всякий раз, как он ее встретит?
И он понял.
Она знает о его прошлом. Знает и не боится бросить ему это прошлое в лицо, защищая Эдмунда, которого почитает. Вот чем она уязвила его. Она была свидетельницей его падения, его изгнания и даже позволила себе терзать его своими письмами в Лондоне.
В то время как общество принимало за чистую монету его высокомерность, язвительность, холодность — и даже его траурные костюмы, — Кэт Харвей моментально раскусила его, воскликнув: «Боже мой, что же они с вами сделали!»
Да как она посмела разглядеть то, чего не смел видеть никто?! Как она посмела использовать его ради Эдмунда, ради его раскаяния? Кто она такая, чтобы жалеть его, чтобы сочувствовать ему?!
Кормилица. Кэт Харвей была кормилицей. Она делила ложе с мужчиной, она дала жизнь внебрачному ребенку и продала материнское молоко в обмен на кров и кусок хлеба.
Вроде как дойная корова с молочной фермы, мог бы сказать Люсьен.
Нет, так сказать он не может. Если только он хочет быть честным с самим собою. И если ее признание поразило его, то оттого лишь, что он не в состоянии думать о ней плохо. Нет, этому ее ребенку должно быть какое-то объяснение. Она была обручена с солдатом, погибшим на войне. Или она — дочь какого-нибудь религиозного фанатика, вынужденная сама пробивать себе дорогу в жизни, и поэтому пошла в гувернантки. А потом была соблазнена хозяином дома и изгнана, когда стала заметна ее беременность. Что-нибудь, что-нибудь, оправдывающее потерю невинности.
Но одна вещь была несомненна. Кэт Харвей — леди. Ее выдает аристократическая внешность, речь и манеры; и надменность так же для нее естественна, как естественна на плечах королевы горностаевая мантия.
Возможно, потому его так тянет к ней. Они — родственные души, они оба потеряли прежнюю беззаботную жизнь и вышвырнуты в чужой мир, чтобы скитаться там в поисках новой опоры.
Он гораздо чаще вспоминал ее глаза, чем украденный поцелуй. Эти странные серые глаза, в которых теперь сверкает недюжинный ум, были холодными и пустыми, когда он впервые увидел их. Что бы там ни случилось, из-за чего она попала в Тремэйн-Корт, она все еще продолжала бороться, когда он вернулся с Полуострова.
Помог ли ее воскрешению Эдмунд? Или общение с Нодди восполнило ее утраты? Или милосердное время залечило раны? Он должен это узнать. Ибо если Кэт Харвей каким-то образом удалось побороть свое горе, свое разочарование, возможно, еще есть надежда и для него.
Но только не прежде, чем он уберется из Тремэйн-Корта, где окружен сплошными напоминаниями об утратах.
Мойна может сколько ей угодно намекать на какую-то новую угрозу для Тремэйн-Корта, однако он не склонен верить ее страхам. Когда она передала ему подробности кончины Памелы, она впала почти в мелодраму. Хотя вряд ли она действительно хотела, чтобы он убил Эдмунда; «положил конец» — вот как она сказала. Конечно, это всего лишь болтовня старой, убитой горем женщины.
Джеки и его дружков придется списать на Ортона или же просто на случай — если только он не придет к выводу, что сама Мойна наняла заведомо неловких убийц, чтобы вынудить его вернуться в Суссекс. Мелани определенно не станет желать его смерти. Несчастная, недалекая женщина до сих пор уверена, что он явился, чтобы сказать ей о своей неувядающей любви. А Эдмунд? Нет, не Эдмунд. Все, чего хочет этот человек, — это прощение, а вовсе не нового смертельного греха на душу.
