И проснулся. Что-то изменилось: били копыта, подпрыгивали сани. Бабушка кричала — кричала и молилась:
— Пречистая Дева! Божия матерь. Помилуй и спаси! Помилуй! Спаси!
Я поднял голову. Высоко и грозно вскидывал ноги конь. Пелагея правила стоя, в левой руке топор, в правой вожжи. Она пригнулась, как будто готовясь к прыжку. Я обернулся. В шаге от саней, слева-сзади, несся зверь. Он не смотрел на меня, он смотрел на топор, занесенный для удара. Топор поблескивал. Бабушкино лицо светилось. Я поглядел на луну… Она тоже неслась за нами, не отставая. Почему она никогда не отстает?
— Закройся! — крикнула бабушка. — Шубой, шубой закройся! Шубой! Матерь Божия! Дитя! Дитя спаси!
Уже зарываясь в шубу, я увидел других волков, мощными прыжками обходивших Вороного по целине.
— Дитя спаси! — кричала Пелагея. — Дитя! Егорушка…
Били копыта. Овчина лезла в нос, щекотала, хотелось чихнуть, я крепился. Бац! Меня перевернуло на бок: Вороной шарахнул сани о деревенские ворота, круто рванул вправо, поскакал вниз, забарабанили копыта, мост! Теперь круто вверх, налево, направо, дом! Вороной заржал. Бабушка подхватила меня и вбежала на крыльцо. Немного погодя я сидел за столом, ел пшенную кашу с молоком, весь день хранившую свое тепло в огромной русской печке. Бабушка стояла на коленях перед ликом Богородицы, шептала молитвы, крестилась, кланялась до полу, опять шептала. Теплилась лампадка. Потом она, как всегда в этот час, принесла кадушку с теплой, настоянной на травах водою, насыпала какой-то соли, поставила в воду мои ноги, начала растирать их, приговаривая что-то. Мои ноги отнялись, не знаю почему, еще два года назад.
Наконец бабушка забралась по лесенке на печь, перестелила там овчины и подняла меня. Мы улеглись на мягких шкурах. От печки приятно пахло теплой сухой глиной, которой были обмазаны кирпичи. Я присел на корточки на краю печки, раскинул руки и, оттолкнувшись ногами, со сладким наслаждением вытянув все теле, полетел к окну; перевернулся, оттолкнулся от стенки и полетел обратно к печке…
Назавтра возвратились из лесу с дровами мои дядья Митя и Петя.
— Что, мать, за вами волки гнались? — спросил Митя.
— И не говори. Вороной понес, я оглянулась, батюшки! Они по всему полю, что-те твоя конница.
— Зубы наголо! — засмеялся Митя. — Надо, Петь, посидеть, покараулить.
— Ищи ветра в поле, — возразил Петя.
— Я сразу за топор, — говорила бабушка. — Один догнал, клыки, супостат, скалит и все на Егорушку смотрит.
— На топор, — сказал я. — Он на топор смотрел.
— Не всегда, — сказал Митя. — Не всегда они уходят. Могут и здесь погулять сколько-нибудь. Надо, Петь, приманки набросать.
— Ха! Поймал.
— Что?
— А как ты раз на приманку-то волков ловил. Батя-то велел. Помнишь?
— А! Помню. Все помню, что пацаном делал. Помню, а как будто на том свете было. Отчего, мать?
— Убивал много, — ответила бабушка и ушла в кухоньку за печку.
Братья замолчали. Гремели противни на кухне.
— Митя, ты как волков ловил? На приманку?
Митя взял меня на колени.
— Деда помнишь?
— Да откуда ему помнить-то? — донеслось из-за печки.
— Ну вот, до Империалистической войны это было. Велел мне твой дедушка Павел, а мой папаша, подстрелить волка. Крутится у двора, подкоп начал, глядишь овец перережет. Корову, лошадь.
— Вороного?
— Не. Тогда у нас другой был. Мерин.
— Мерин?
— Мерин. А Вороной жеребец.
— Уж кто жеребец, так это ты, — заметила бабушка.
Митя с Петей засмеялись.
— Ну вот, привязал я накрепко к нашему дубу коровью голову, с Рождества лежала, засел вечером в куст, возле прудка, и дежурю. Ночь идет. Волка нет. А в марте. Не то, чтобы холодно, а зябко. Завернулся получше, ружье под шубу, да, черт, и заснул. Молодой еще совсем был.
— Как я?
— Как ты, чуть постарше может.
— Годков на ннадцать, — сказала бабушка.
— Как ты, — повторил Митя и поерошил мою голову. — Открываю глаза — волки, да не один, два. Тянут-потянут коровью голову, вытянуть не могут, а ружье-то под шубой, спросонья туда, сюда, вытаскиваю, стреляю, трах, дым рассеялся — волков и след простыл. Промахнулся. Ну что ж, иду к бате. Стыдно. Отец говорит: «Ложись на печку, тебе еще за мамкин подол держаться».
