Умирающий снова остановился. Эта долгая исповедь быстро истощала его. Но он заговорил снова:
— Каждый день я открывал новый проход, какую-нибудь новую надпись, новый папирус. Однажды я нашел урну с какими-то зернами, на которой был выбит один единственный иероглиф: «Проклятье». Я понял, какую власть держу в руках. Ослепленный ненавистью, неутолимой жаждой мести, жаждой показать свое могущество всем, кто отверг меня — белым и черным, — я засеял эти семена. Они не взошли, как и тысячи лет назад. Но зараза поползла по траве, что росла рядом, перебросилась на кусты и деревья, выжгла окрестности. Я уже видел свое торжество, видел конец жизни, которую ненавидел, конец людей и животных. Я был богом, правда, богом смерти, но богом более могущественным, нежели любой другой. И перед смертью, в своем торжестве, я был по-своему счастлив. Счастлив, горд, величествен... Пока не пришла ты. Тогда я понял, что никакой я не бог. Что я просто человек. Понял в первом твоем взгляде, что я не всесилен, что я — ничтожество. Жалкий человек... Несчастный, слабый, жалкий человечек...
В его глазах сверкнули слезы.
— Мне страшно, Нефертити! Я не могу вынести мысли о том, что совершил. Неужели я сумасшедший? Или просто озлоблен? Или же такой злосчастный...
Показалось, что он перестал дышать. Крум попробовал пальцами нащупать его пульс. Но жизнь все еще не покидала его.
— Нефертити, слушай! Самое важное... Я нашел один папирус, может быть, последнее известие того страшного времени. Всего несколько строк: «Да будет известно тому, — говорилось в нем, — кто когда-нибудь прочтет этот папирус, что возле медных рудников фараона не побелело ни одно дерево, ни одна травинка, ни один цветок». И я попробовал. Посыпал налетом, соскобленным со старого шлема, цветок в одном горшке. И он остался здоровым...
Мария склонилась совсем низко, с изумлением вслушиваясь в эти слова. Она уже едва различала их.
— Нефертити! Я слабый человек. Я не бог. У меня нет такой силы. Прошу тебя, останови Белую гибель... Я не бог... Слабый я...
Рука его поползла по черной груди, нащупала подвешенный на цепочке огромный опал и протянула его ей.
— Возьми! Опал Нефертити! Вспоминай иногда... обо мне... о слабом человечке...
Последних его слов Мария уже не слышала. Она скорее догадалась, что он хотел сказать ей. Невольно она погладила его волосы, с которых где-то по дороге свалился золотой урей. И неожиданно она вздрогнула, почувствовала холод смерти. Он не дышал. Ни губы, ни веки его не шевелились.
— Эхнатон! — потрясенная, прошептала она. — Эхнатон, скажи что-нибудь!
Эхнатон молчал. Душа его уже покинула тело, начав путешествие к обитающим на западе, покинула мир, в котором он испытал столько страданий... И где познал такое обманчивое величие...
И неожиданно, словно поняв, что произошло непоправимое, попугай прокричал:
— Падите ниц перед божественным фараоном...
Мария закрыла лицо ладонями и разрыдалась.
Когда раздался страшный взрыв,
Гурмалулу не выдержал и вместе с чернокожими воинами бросился бежать по крутому оврагу, который был единственным выходом на равнину. Кругом высились угрожающие и причудливые скалы, подобные каменному лесу, на которых играли лучи заходящего солнца, словно отблески далекого пожара. Далеко внизу белела, как снег, высохшая саванна, которая незаметно переходила в волны медно-красных дюн, исчерченных фиолетовыми рядами резких теней.
Вдруг он вздрогнул, услышав, что кто-то зовет его по имени. Он тревожно огляделся по сторонам. За одной скалой он увидел лежащего на земле Тома Риджера, которого связали и бросили там пленившие его чернокожие. В мгновение ока Гурмалулу развязал его. Том поднялся и потащил его за собой к скале, откуда были хорошо видны склонившиеся над умирающим фараоном Крум и Мария, а рядом с ними — фигура безучастно сидящего следопыта. Притаившись, они дождались конца исповеди несчастного Эхнатона, подождали, пока Крум и Бурамара выкопали могилу и опустили туда тело, пока они не тронулись вниз по тропинке вслед за разбежавшимися по степи чернокожими. Том не отважился напасть на них, потому что и по численности и по силе неприятель превосходил его. Он не знал, вооружен ли Крум, а выйти просто так, не зная, как его встретят, не посмел.
