Вначале это немного пугало ее — все эти взгляды, такие блестящие, руки, которые касались ее, трогали ее тело. Она к такому не привыкла. Помнила, что ей плел Флоризель на корабле. В Клубе тоже рассказывали ужасные вещи. Об исчезнувших людях, похищенных детях. О святилище Лонг Джуджу, человеческих жертвоприношениях. О кусках засоленного человеческого мяса, которые продавали на рынках в глуши. Симпсон забавы ради пугал ее, рассказывая: «В пятидесяти милях отсюда, неподалеку от Оверри, был оракул Аро-Чуку, главный оплот колдовства на западе, где проповедовали священную войну против Британской империи! Груды черепов, алтари, залитые кровью! Слышите барабаны по вечерам? А знаете, о чем они говорят, пока вы спите?»
Джеральд Симпсон насмехался над ней, над ее вылазками в город, над ее дружбой с женами рыбаков, с людьми на рынке. А после того как она заступилась за каторжников, копавших бассейн, смотрел на нее с презрением и злобой. Она вела себя не как супруга чиновника, которая прячется за своими garden-parties[42], укрывается под зонтиком, надзирая за суетой слуг. В Клубе Джеффри приходилось сносить иронический взгляд Симпсона, его колкости. Каждый знал, что положение агента компании «Юнайтед Африка» становилось все хуже и хуже из-за донесений D. О. «Каждому свое место» — таков был девиз Симпсона. Колониальное общество представлялось ему жесткой постройкой, где каждому отведена своя роль. Себе, разумеется, вместе с резидентом и судьей, он отводил самую важную роль, считал, что он тот камень, что венчает свод. «Weather cock, флюгарка!» — поправлял Джеффри. Джеральд Симпсон не мог простить May ее независимости, ее воображения. На самом деле он боялся критического взгляда, которым она смотрела на него. И решил, что они с Джеффри должны уехать из Оничи.
Отношения в Клубе становились все более натянутыми. Быть может, все ожидали, что Джеффри сам примет решение, отречется от нежелательной чужачки, отправит ее домой, в ту латинскую страну, чей акцент и манеры она сохранила вместе с чересчур смуглой кожей. Резидент Ралли пытался предупредить Джеффри. Он знал о неприязни Симпсона к May. «Вы хоть представляете себе толщину досье, которое накопилось на вас в Лондоне?» И он добавил, поскольку знал все: «Можете не сомневаться… Симпсон пишет по рапорту в неделю. Вам надо немедленно просить о переводе».
Джеффри задыхался от несправедливости. Вернулся домой подавленным: «Ничего не поделаешь. Думаю, они сами поручили ему объявить мой приговор».
Было начало сезона дождей. Большая река становилась свинцовой под тучами, ветер яростно гнул верхушки деревьев. May больше не выходила из дома во второй половине дня. Сидела на веранде, слушая, как грозы поднимаются далеко вверх, к истокам Омеруна. Зной крошил красную землю перед дождем. Воздух дрожал над железными крышами. Со своего места May могла видеть реку, острова. У нее уже не было желания ни писать, ни даже читать. Ей хотелось только смотреть, слушать, словно время не имело никакого значения.
Вдруг она поняла, что именно познала, приехав сюда, в Оничу, и никогда не смогла бы познать в другом месте. Неспешность, вот что, очень долгое и плавное движение — так река несет свои воды к морю, так плывет облако, так разливается духота послеполуденных часов, когда свет наполняет дом, а железные крыши раскаляются, словно стенки печи. Жизнь замирает, время тяжелеет. Все становится неясным, только вода течет, жидкий ствол с множеством ветвей — родников и ручьев, сокрытых в лесу.
Она вспомнила, как была нетерпелива вначале. Всерьез полагала, будто ничто и никогда не было ей так ненавистно, как этот раздавленный солнцем колониальный городишко, спящий у грязной реки. На «Сурабае» она воображала себе саванны, стада газелей, скачущих в дикой траве, леса, звучащие криками обезьян и птиц. Воображала себе голых дикарей в боевой раскраске. Авантюристов, миссионеров, изглоданных тропиками врачей, героических учительниц. В Ониче она обнаружила общество благопристойных чиновников, облаченных в нелепые костюмы и пробковые шлемы, которые убивали время, играя в бридж, выпивая и шпионя друг за другом, их жен, затянутых в корсет своих почтенных принципов, считающих денежки и сурово распекающих слуг в ожидании обратного билета в Англию. Она думала, что возненавидела навсегда эти пыльные улицы, эти бедные кварталы, лачуги, где полным-полно детей, этот народ с непроницаемым взглядом и карикатурным языком, этим пиджином, над которым так потешался Джеральд Симпсон и господа из Клуба, в то время как каторжники копали яму на холме, словно общую могилу. Никто не находил снисхождения в ее глазах, даже доктор Чэрон или резидент Ралли с его женой, такой учтивой и такой бледной, и их шавками, избалованными, как дети.
