Его даже закачало от голода, но он упрямо медлил.
— Да бросьте вы кочевряжиться, в самом деле! — сердито проговорил Самсонов, придерживая отогнутое кресло.
Григорьев залез на заднее сиденье, Самсонов опустил спинку, захлопнул дверцу, включил освещение и пододвинул газету с толстыми ломтями колбасы, с косыми кусками белого хлеба и крупными помидорами.
— А это — для начала. — Самсонов протянул полстакана прозрачного. — Без всяких, вам нужно, а то загрызете меня ночью.
Григорьев выпил. И очень хорошо пошло, без препятствий.
— Ешьте. Сколько не ели — день, два?
— Два.
— Приехали? Когда? Никого здесь нет? Друга хороните?
— Сестру.
— Ешьте, все ешьте, еще нарежу. Значит, так: вы на заднем устроитесь, а я тут. И попрошу без разговоров, вы совершенно несносный болтун! Все, все, спать! Советую раздеться, ибо утюга нет и жарко. Обувь снимем и кинем под машину — проветриться. Все? Нате вам портфель под голову. Ну, все, поехали…
* * *
Санька сидела на бугорке, ждала, когда проснутся. Она уже не раз отыскивала для себя приличный предлог и подходила к машине, чтобы взглянуть на Григорьева. Если она смотрела слишком долго, Григорьев начинал хмуриться во сне, и Санька виновато переводила взгляд на спавшего рядом человека, с некоторым недоумением рассматривая широкоскулое лицо с лохматыми бровями и широким подбородком, с крупным, рыхловатым носом, с губами, своеобразно подчеркнутыми по краям светлой линией, — мужественное, приятное, намного более привлекательное лицо, чем григорьевское с его нейтральными, как бы смазанными чертами, и никак не могла определить, почему более приятное ей безразлично, а другое — почти неуловимое, изменчивое, то как будто совсем стертое, то вдруг разверзающееся непонятным провалом — вызывает в ней поминутный трепет и обмирание. Скоро она уяснила, что эти-то провальные мгновения и притягивают ее, обещая что-то, что-то к ней приближая, и она готова ждать на краю хоть сколько.
Ощущения эти вспыхивали в Саньке ярко и быстротечно, гасли и менялись, оставаясь в памяти капризными всполохами, которые в бесцветные промежутки затиший можно было перебирать и осмысливать.
Со вчерашнего дня время текло для нее двояко: тягуче-медленно, даже с полными остановками, которые тем не менее плотно наполнялись значением, и вскачь, через получасия и часы, куда-то обрывавшиеся, которых она не замечала вовсе. И сейчас, увидев открывающуюся дверцу машины, Санька удивилась, что так долго просидела в неподвижности, и поднялась, торопясь снова оказаться у кубастенького «Запорожца».
— Вот… Я вам носки постирала. И выгладила, они сухие, — сказала она тому, который был другим, который шарил под днищем и чертыхался.
— Надо же! — восхитился Самсонов. — А ты говоришь!
Быстренько обулся, вылез размяться, бодро пожаловался:
— Свернуло, как в наперстке! На кого делают — на лилипутов? Загоню к чертям!
И без сожаления пнул заднее колесо, отчего Григорьев мгновенно сел. Санька тут же заглянула к нему:
— Доброе утро, Николай Иванович. Я кофе сварила крепкого. И картошка еще горячая. А умыться — вот тут за деревьями родничок.
— Чудо-деваха! Золото! — шумно восхитился Самсонов. — Вылезайте, Григорьев!
Григорьев вылез, взглянул на больничное здание. Санька тут же сказала:
— Рано еще, они к восьми приходят.
Григорьев благодарно ей кивнул и быстро отвернулся, пошел за Самсоновым к родничку, а Санька шептала про себя, что — все, все, навсегда, и никогда, никогда… И, шепча свое непередаваемое, она разостлала на траве клеенку, разложила еду и поставила термос с кофе.
— А ты говоришь, Григорьев! — возвратившись, снова восхитился Самсонов, хотя Григорьев, похоже, еще не молвил ни слова. — Видишь, какая добрая душа! Ну, сядем.
— Я не хочу, — отвернулся от клеенки Григорьев.
— Никаких! Девушка готовила, заботилась — уважать надо. И не старайтесь страдать красиво — не получится, даю слово. Садитесь, Григорьев!
Григорьев поморщился от настырности чужих людей, но, чтобы не спорить, сел и взял кусок. И незаметно для себя стал есть споро и убористо. Санька тихо подкладывала. Самсонов деликатно отвлекал разговорами:
