Он приехал в день поминовения - страница 3

Отец, мать и Жиль стояли на улице со своим громоздким багажом. Перед ними два скупо освещенных подъезда — две гостиницы. Выбирай любую. Никаких оснований предпочесть одну другой.

Увы! На вывеске одной из гостиниц красовался большой белый шар, и отец Жиля, взглянув на жену, тихо бросил:

— Это ничего тебе не напоминает?

Но разве любая гостиница не пробуждала в них каких-нибудь воспоминаний? С тех пор как Мовуазены, не успев даже обвенчаться, уехали из Ла-Рошели, они только и делали, что кочевали по гостиницам и меблированным комнатам.

Жиль не бывал в Ла-Рошели, но знал, что, попав туда, первым делом должен сходить на улицу Эскаль, старинную улицу с аркадами, где дома нависают над тротуаром и сквозь неровные камни мостовой пробивается трава. Там, на дверях дома № 17, висела когда-то медная дощечка: «Месье и мадам Фошерон, первая премия консерватории».

Во всех комнатах дома звучала музыка — старики Фошероны содержали частную музыкальную школу.

Каждый день из деревни Ниёль-сюр-Мер приходил Жерар Мовуазен, худощавый молодой человек со скрипичным футляром под мышкой.

А вечером Элиза, одна из дочерей Фошерона, ждала его под аркадами, и они, наверно, подолгу простаивали в темноте, прижавшись друг к другу, как та парочка, которую видел Жиль, высаживаясь на берег.

Они уехали в Париж. Жерар Мовуазен играл в оркестрах кинематографов, изредка выступал в концертах, а потом пошло — город за городом, гостиница за гостиницей.

Интересно, знал ли кто-нибудь в Ла-Рошели, что Мовуазены подвизаются в варьете и цирках как фокусники и что Элиза в розовом трико…

Именно такой — в розовом трико, облегающем широкие бедра, — мать до сих пор стояла перед глазами Жиля. Вот она во время номера подает затянутому во фрак отцу блестящие аксессуары…

Тронхейм… Белый шар на вывеске гостиницы…

— Послушай, Элиза, возьми себе отдельный номер. Я выпью грога, приму две таблетки аспирина и всю ночь буду потеть. Иначе с этой простудой не разделаешься.

Ну нет! Деньги нужно экономить.

— Мне лучше побыть с тобой.

В комнате, как во всех норвежских домах, высилась монументальная печь, облицованная сливочно-белым фаянсом.

— Велите хорошенько протопить, хозяин. И пусть принесут грогу погорячей.

Мовуазен носил усы — у фокусников это традиция. И красил их — не из кокетства, а потому, что фокуснику не полагается выглядеть старым.

Жиль, как сейчас, видит эти черные с синеватым отливом усы и красный нос отца на белизне подушки.

— …койной ночи, папа! …ночи, мама!

Утром мать нашли мертвой — она угорела от этой фаянсовой печи; отец еще боролся за жизнь, но недолго. Ровно столько, чтобы простонать:

— Твоя тетка… Элуа…

Жиль прошел по набережной чуть дальше, до пристани для судов, курсирующих между Ла-Рошелью и островом Ре, уселся на кнехт и стал издали смотреть на магазин, за витриной которого в аквамариновом свете конторки смутно угадывался силуэт его тетки.

Жиль знал здесь и многих других людей, хотя никогда их не видел: отец с матерью постоянно вспоминали родной город, называли улицы, фамилии, торговцев.

— Помнишь того булочника, который…

Жиль вздрогнул. Проходившая мимо девушка в коротенькой юбочке тоже вздрогнула, обернулась и окинула его любопытным взглядом. Это была та самая девушка, которая только что в гавани, у цистерны…

Она обернулась еще два раза и наконец скрылась под ледяным сводом Большой часовой башни.

Жиль не подозревал, что в эту минуту фамилию его произносят во всех гостиницах города.

— Мовуазен?.. Как грузовики?.. Нет, такого у нас нет.

Кладовщик в серой блузе уже опускал жалюзи на заведении Элуа, но дверь оставалась приотворенной — капитан дальнего плавания еще не вышел. Кожаная галантерея, немного подальше, тоже закрывалась.

Мимо проехал большой зеленый грузовик, и Жиля словно ударило током на кузове — он прочел свою фамилию: «Грузоперевозки Мовуазена».

Это, конечно, его дядя по отцу — у него транспортное агентство.

Жилю нужно было лишь перейти улицу… «Это я, тетя, Жиль, ваш племянник. Папа с мамой…»

Одна мысль об этом повергла его в панику. Ни один город — он столько перевидал их на своем веку! — никогда не нагонял на него страху. А вот Ла-Рошели он боялся.