— Не будем сравнивать, старик, кому было легче жить. Это темное дело. У каждого характера есть свои минусы.
— Может, ты и прав… Так вот, я подумаю над таким письмом. А потом мы его вместе почистим.
— Думай!
…Витька написал хорошее письмо. Там почти нечего было чистить. Такое письмо можно было посылать совершенно спокойно. И все-таки, когда мы его посылали, у меня на душе кошки скребли. И было такое ощущение, будто я своими руками отрываю от себя Корнелию. Но не послать это письмо я уже не мог. Не имел права не послать.
…Человек привыкает ко всему. В том числе и к той постоянной боли, которую сам себе причинил.
Мы продолжали жить так же, как жили раньше. Несколько раз мы ходили с Корнелией в театр и на концерты, каждую неделю бывали в кино. Она ничему не удивлялась и вела себя так, как будто уже не раз до этого бывала и в кино, и в театрах, и на концертах. Все ее вопросы касались только быта и истории, то есть содержания того, что она видела, но никак не техники исполнения. Она не удивлялась ни электричеству, ни радио, ни телевидению, ни многому другому, чего не было ни в древнем Риме, ни в древнем Пантикапее. Должно быть, все это стало для нее привычным еще на корабле Гао. И, может быть, именно потому, что она не удивлялась никакой технике, нас поразила ее реакция на проигрыватель, обыкновенный электрический проигрыватель, который принес в Витькину комнату его сосед, чтобы послушать новенькие пластинки Робертино Лоретти.
Корнелия не отводила взгляда от крутящегося черного диска. Она жадно ловила каждый звук, каждое слово певца. Я вначале подумал, что ее, как ребенка, занимает сам процесс движения пластинки.
Но вскоре я понял, что ее занимала не только пластинка. Она услышала знакомые, понятные слова. Пусть эти слова были, с ее точки зрения, искажены, пусть она плохо понимала смысл песни, но что-то она понимала — это было бесспорно.
— Qui cantat?[17] — спросила она.
— Puellus, — ответил я. — Мальчик.
— Ubi cantat? — снова спросила она. — Где?
— In Roma, — ответил я. — In Italia.
— Vehere fas illuo? Ехать можно?
— Нет, — сказал я и покачал головой. — Пока нет.
Она не стала спрашивать, почему нельзя. Она знала уже, что не понимает многих сложностей нынешней жизни. И знала, что не поймет их, пока не изучит язык настолько, чтобы свободно читать и разговаривать.
Она ничего не сказала мне. Она только слушала песни, которые пел Робертино Лоретти, ловила знакомые и в то же время уже незнакомые слова, не отрываясь смотрела на черный крутящийся диск.
И вдруг я увидел на ее глазах слезы. Их становилось все больше, этих слез, больше, и вот уже две мокрые дорожки побежали по ее щекам. Она не всхлипывала, не шевелилась. Она только слушала итальянскую песню «Вернись в Сорренто» и плакала — молча, беззвучно.
О чем думала она в эти минуты? Что вспоминала? Из-за чего плакала? Может, она вспоминала какого-нибудь римского мальчишку, с которым играла шестнадцать веков назад? Были же у нее в детстве друзья! Страшно так оторваться от своего времени! Наверно, это самое страшное, самое трагическое, что может случиться с человеком.
Я подумал о космонавтах будущего. О наших, земных космонавтах, с которыми это тоже когда-нибудь случится, О тех, что почти со скоростью света помчатся на фотонных ракетах к далеким звездным системам. Они увидят то, чего не видел ник— то на Земле. Но они заплатят за это такой ценой, какой еще не знает наша планета.
Я, конечно, очень хотел бы повидать другие миры и хоть одним глазком заглянуть в наше будущее. Так же, как и любой человек. Но, даже заглянув в будущее, я все-таки хотел бы остаться в настоящем, каким бы прекрасным ни было будущее и каким. бы сложным и трудным ни было наше время. И не только потому, что я вообще не люблю приходить на готовенькое. Просто я сын своего века и люблю этот век со всеми его бедами и радостями.
А космонавты, улетевшие на фотонных ракетах, уже не смогут вернуться в свой век. Возврата в прошлое нет. Время необратимо. Этих космонавтов ждут после возвращения не только почести и всеобщее уважение. Их ждет еще и неизбежное душевное одиночество, и неизбывная тоска по родным и близким, затерявшимся в туманной дали веков. И если прекрасную девушку далекого прошлого еще могли полюбить парни будущего, то парней прошлого девушки будущего вряд ли полюбят, какими бы совершенными эти парни ни были. Я не представляю себе, чтобы наши современные девчонки могли влюбиться даже в самого просвещенного гражданина древнего Рима.
