За каким-то хуем он это делал.
Несомненно.
Шли годы — этот человек стал столпом общества в своём знаменитом закрытом городке, где он жил. Теперь он уже реже ездил на полигон, а потом и вовсе всякие ядерные взрывы отменили. Он организовал местную ячейку общества „Память“, стал казаком или даже предводителем казаков.
И вот в город привезли обретённые мощи святого.
Вдоль дороги стояли, все в чёрном — памятливые казаки под командой бывшего Человека-извлекателя и держали оцепление.
Потом они охраняли храм, где находились мощи на манер Хомы Брута. В этот храм внезапно полезло огромное количество бесноватых. Они лезли в него как в известном произведении Николая Васильевича Гоголя. Казаки в своих чёрных мундирах, взявшись за руки, заняли круговую оборону, и поняли, что вот это и есть край.
Что мундиры у них, казаков, может, и самосочинённые, но бесы вполне реальные.
Бесноватые выли и хрипели. Кто-то лаял. Рты мужчин и женщин сочились дрянью.
Звякнули стёкла. Высунулись отовсюду страшные рыла.
Человек-извлекатель вдруг оглох и ощутил вокруг себя густоту мягкого пластилина. Всё было так же, как во время его путешествий в жерло шахты после взрыва. Волосы зашуршали под одеждой.
Казаки были пьяны без вина, но на рассвете бесноватые схлынули, а казаки побрели по домам. У всех дрожали колени, и цвет их лиц был зелен.
Потом я наводил о Человеке-извлекателе справки, но его пластилиновый туман дополз и до меня. Я даже не помню, узнал ли я в конце концов, чем нынче он занимается.
Может, узнал, да забыл.
Или это всё лишь приснилось мне?»
Он говорит: «Мы тут много о смерти распинаемся, ну и это понятно.
Это тема тревожная — тех, кто ещё жив, всегда заводит. Но вот есть ещё самоубийство — вот странная штука. В детстве моём только один тип самоубийства допускался — это если последний патрон оставить для себя. Ну там, фашисты-то пытать будут, чтобы не выдать чего важного.
Про самоубийства особо не говорили, хотя я знал, что у нас соседка повесилась.
А потом ещё говорили, что наш участковый от любви застрелился — прямо так вышел из дому, сел на детской площадке и застрелился. Потому что от него жена ушла. Все прям об этом говорили, но теперь я понимаю, что детали были фантастические — то ли от любви, то ли что-то наделал по службе, да и сам ли он застрелился? Так я с этой тайной и уйду.
Ну, потом ещё в армии стрелялись — помню. У меня товарищ был, затосковал на втором году службы, а служить ему надо было три, да только стреляться надо было из карабина. Пока он штык откинул, пока сапог снял, портянку несвежую размотал, пока палец свой грязный в скобу вставил, пока стал дуло в рот совать, так и расхотел. Представил, говорит, как меня найдут, а выгляжу я в этом виде довольно по-дурацки. Твёрдых эстетических правил был человек.
Ну от боли — это я понимаю. От боли человек может вообще превратиться в животное, тут уж не до сантиментов. Не то, что стреляться — в окно выйдешь.
Сейчас — кризис, а в кризис, говорят, народу много стреляется.
Сейчас у бизнесменов стволов много на руках. Чиновники, кстати, стреляются редко. У них как-то по-другому голова устроена.
А вот жена мне говорит: „Как так, в себя палить?! Что, красивый автомобильчик отобрали?! Нулей поубавилось?! Это, дескать, глупости какие-то, Анна Каренина, а не повод хвататься за неясного оформления пистолет“.
Ну, а я так думаю, что как раз понятнее. Было у человека две жены и трое детей, и вот разорился он.
Кредиторы преследуют, и эти, дети с жёнами, превращают жизнь в ад. Выйдет он к завтраку, а сынишка ему вместо бутерброда: „Папа, папа, нам трындец! И всё из-за тебя“ Старушка-мать, обескровленными губами шевелит, спрашивает, почему пересадки почек, сердца и печени ей не будет.
На день рождения никто не идёт, лузеров-одноклассников разве звать.
Водка осталась, а уважения к тебе нету.
Соседи-миллионеры ржут и пальцами показывают. А сбежишь в Таиланд, так и там достанут.
И все радости твоей жизни исчезли, а обязанности остались, даже приумножились.
Тут и задумаешься.
Сымешь со стены коллекционное ружьё, а с ноги изысканный носочек. Смотрите, дескать, какой я нелепый, вам назло в гостиной лежу, в одном носке. Без портянок».
