, и пусть этим миром был наш маленький дворик, дороги в нём выбирал я уже сам.
Сам!..
Я объехал песочницу, проехал между скамеек с играющими в шахматы пенсионерами, сделал круг по детской площадке с двумя стоящими на ней «Ладами» и, вернувшись к моему новому другу, победно грохнулся на теплую землю. Останавливаться я еще не умел.
— Ну, это ничего, — успокоил меня мой товарищ. — Останавливаться всегда трудней, чем ехать. Нужно же и инерцию погасить, и равновесие от потери скорости не потерять. Ты этому еще научишься…
Пропустив мимо ушей слова про непонятную мне инерцию, я встал с земли и великодушно подтолкнул к нему велосипед.
— Хочешь прокатиться?
Я увидел, как озарилось его лицо, как вспыхнуло оно радостью и благодарностью и как, пересилив этот порыв, он сожалеюще, но твердо покачал головой в стороны.
— Нет… Не хочу.
— Да бери, мне не жалко! — неожиданно для самого себя расщедрился я. — Или, может, не умеешь? Так это ничего! Я вон сколько падал, а велосипед как новенький, только педаль Борька погнул да восьмерку на переднем колесе Витька сделал. Бери!..
— Нет, — повторил он, — я не поэтому.
— Хм!.. — пожал я плечами, не понимая, как можно отказываться от такого удовольствия, какое я сам только что впервые испытал, да еще и ничуть не переживая при этом попортить во время возможного падения велосипед, потому что он чужой и тебе его сами предложили. И вообще — мой собеседник был немного странноват для десятилетнего мальчишки, слишком серьезен, что ли. Во всяком случае, взгляд у него был полон чересчур уж взрослого понимания и осмысленности, каких не было ни у одного из моих знакомых сверстников, хотя я и дружил с далеко не тупоголовыми детьми. Но что-то, тем не менее, располагало меня к нему, несмотря на отличающую его от других непонятность, которую в общем-то не очень любят ни в моем тогдашнем и ни в каком другом возрасте. Что-то притягивало меня к нему, какое-то еще мало понятное чувство уже зародилось во мне, маня и тревожа нетвердую детскую душу предчувствием чего-то давно желаемого и пугающего одновременно. Примерно так бывало у меня иногда с мамой, когда после совершения какого-нибудь неприглядного поступка, а то и явного злодеяния, долго держа в себе раздирающий душу грех и в конце концов не выдержав укоров и угрызений совести, я признавался ей во всем и, договорив последнее слово, замирал в каком-то сверхтрепетном ожидании последующего наказания и идущих вслед за ним скорого прощения, ласковой маминой жалости и наступающих в душе чувств необычайно счастливой легкости, чистоты и любви ко всему белому свету, включая даже погнувшего педаль моего велосипеда Борьку.
— Ну, как хочешь, — с некоторой даже обидой сказал я, подтягивая к себе отвергнутый им велосипед, но отчего-то все же не уезжая.
— Ты только не обижайся, — попросил он, как мне показалось, очень печально. — Я бы с удовольствием прокатился тоже, но я боюсь, что с седла совсем не видно тех, кто может оказаться на пути движения колеса. Тех, для кого дорожка — такая же естественная среда обитания, как для нас, например, этот двор, улица, планета…
— Кого-кого?.. — поморщился я, не совсем понимая, о чем это он говорит — такими взрослыми и непонятными были его выражения для моего невундеркиндовского уровня развития.
— Ну насекомые всякие — жучки там, паучки, муравьи… Велосипед-то катится прямо, не останавливаясь и не объезжая каждую букашку, а они всё же — живые.
— Подумаешь! — пренебрежительно скривился я. — Жучки-паучки какие-то! Да и и где они? Я что-то ни одного, когда ездил, и не видел…
— А ты наклонись, — пригласил он и опустился на корточки. — Это очень интересно — прямо настоящие джунгли, только маленькие! Зверьё кишмя кишит, есть и свои хищники, и жертвы, всё как в настоящем лесу.
— Да ну?.. — недоверчиво фыркнул я и, словно против своей воли, положил велосипед и заинтригованно опустился рядом…
