Омут памяти - страница 10

Вот они, а не мы, их сыновья, одержали победу в 1945 году.

Проклятая власть, жестокая. Вернулся с фронта и узнал, что еще в 1942 году мать потянули в суд за то, что овца, выдернув колышек, к которому была привязана, обгрызла кочан капусты в совхозном поле. Мама и вещички с собой взяла, когда пошла в суд, была уверена, что посадят в тюрьму. И посадили бы, да кто-то вспомнил, что в семье еще три маленьких дитенка, а муж и сын на фронте. Ограничились штрафом и предупреждением. В ноги бы человеку поклониться, а власть в суд потащила.

Ох, как намаялась мать за свою жизнь. Но, будучи глубоко набожной, верила в милосердие. «На все воля Божья». Не раз выговаривала своим уже взрослым дочерям, когда они поругивали то Хрущева, то Брежнева: «Нельзя так о царях, девки, нельзя». Папа посмеивался. У него было свое отношение к «царям». Он то снимал со стены портреты «вождей», то обратно вешал. Это было его поощрением или наказанием за те или иные поступки или проступки. Так он лишил своего уважения Хрущева и Брежнева, а еще раньше Сталина, отправив их портреты на чердак.

Мои родители и есть мои поводыри по жизни.

Очень часто люди гадают, откуда у человека такой характер, а не другой. Один порядочен и честен, другой — пройдоха и мошенник. Один тянется к знаниям, а другой — олух царя небесного. Не знаю. Но о себе думаю так: это не я академик, а моя мама, не умевшая ни читать, ни писать. Вовсе не я был одним из руководителей партии и государства, а мой отец, крестьянин, обладавший поразительным здравым смыслом и прозорливым умом. У меня до сих пор остались воспоминания об отцовском единоличном хозяйстве, о коллективизации и раскулачивании, о его отношении к жизни, к простым людям и начальникам. Я до сих пор поражаюсь точности его характеристик. Особенно волновала его судьба крестьянства.

Мы с Ниной, женой моей, каждый год навещаем могилки моих и ее родителей. Просим прощения, что не всегда хватало времени на внимание к ним — суета, да и свои заботы. С сестрами близки до сих пор — ежегодно встречаемся в родительском доме.

Деревня наша сегодня — три полуразвалившихся дома, жителей нет, только дачники наезжают. Все разбежались, в том числе и семьи четырех братьев моего отца и мы сами. Переехали в поселок Красные Ткачи, что на Московском шоссе, в пятистах метрах от Карабихи, от имения Николая Алексеевича и Федора Алексеевича Некрасовых. Там сейчас музей великого поэта.

Отец мой стал работать лесником. Братья устроились: Федор — сапожником, Дмитрий — возчиком дров на винном заводе, Павел — шорником на ткацкой фабрике, Евгений — пастухом в совхозе. Двое погибли на фронте, двое вернулись с войны инвалидами, а старшего, Федора, не взяли в армию по старости.

Моей деревне в какой-то мере повезло. Мой двоюродный брат Костя опубликовал книжку «Осиновские чудаки», в которой рассказал о нашем детстве и жителях деревни.

В церкви меня нарекли Александром, в сельсовет за метрикой отправился мой дед. Пришел он туда с двухлетним опозданием, к тому же забыл сказать, что мне уже стукнуло целых два года. Так и записали год рождения — 1925. Потом пришлось восстанавливать возраст через врачей, поскольку в восьмой класс таких маленьких не принимали. Атак бы и в армию взяли только в 1943 году, глядишь, послали бы в нормальное военное училище, а там и войне конец. Наверняка застрял бы в армии. Но это я пишу просто так, в угоду вольному воображению: а что было бы, если бы…

Я был у родителей первым ребенком. Потом родились сестры — Лена, Катя, Галя, Люся и Тамара. Лена и Галя умерли в детстве. Одна от простуды, другая от коклюша. Екатерина, Людмила и Тамара, слава богу, живы. Одна живет в Ярославле, другая — в Ростове Великом, а третья — в Угличе. У них дети, мои племянники. Ну, естественно, мужья — Алексей Шумяцкий, Владимир Суворов, Александр Катышев. Один — учитель, другой — инженер-электрик, третий — мастер на часовом заводе.

Никто не знает, кто научил меня читать, а читать начал лет с четырех-пяти. Подозреваю, что дед. Он любил меня и как-то выделял среди других внуков. Самой ценной наградой для меня было разрешение деда залезать на черемуху, что другим возбранялось. Я, конечно, раздувался от гордости, мои двоюродные братья обижались.