— Извиняюсь, вас, конечно, в столице причесывали?
— Нет… — наивно ответила гимнастка, счастливо и растерянно глядя по сторонам, — дома… в Казани…
— А-а-х! — картинно удивился Гусь. — Надо же, плиз пардон, уже и туда докатилось?!
Гусь презирал всякую беготню за автографами. «Подумаешь, — говорил он себе. — Сегодня ты, а завтра я. Не обязательно в спорте, подумаешь!» И, глядя вслед юной гимнастке, представлял такую картину.
Она проходит к нему в парикмахерскую, с умильным лицом проталкивается через толпу истомившихся клиенток и говорит: «Юрий Михайлович! Я умоляю… я знаю, что только вы… мне через три часа улетать!» — «Какие могут быть разговоры! — воскликнет он. — Гусев никогда не сорвет такое мероприятие. Плиз пардон, мисс!»
Он в белом халате, у него длинные пальцы — пальцы Паганини, как говорит дядя Женя, — и этими пальцами он сделает чудо женственности из этой маленькой вихрастой головы! Вот это автограф!
— Здравствуй, Гусев, ты заснул, что ли?
Гусь очнулся от мечтаний. Перед ним стояла Надя.
— Ах, это ты? Олимпийцев пришла провожать! Как же! Они тут извелись… Где Надя? Где Надя?
— Где Надя? — спросили звонко, и из-за тумбы с афишами выбежала Лена Гуляева, красная, запыхавшаяся. — А я тебя совсем потеряла!
— Что я говорил? — сказал Гусь. — Срываешь! — сказал и, шмыгнув носом, гордо удалился.
— Шестовики Идут! — взволнованно сказала Лена. — Вон там, где щит с плакатами!
Она потащила Надю сквозь толпу.
— Ой, что я тебе скажу, что скажу, Ленка… Я что придумала!.. Безумная идея! Совершенно безумная! В духе Нильса Бора.
— Погоди… — Она посмотрела в ту сторону, где Гена Ларионов брал автограф.
— Это Бузынин, — сказала Лена. — Узнаешь? — а сама не сводила глаз с Ларионова.
У Гены было спокойное, ясное лицо. Такое же, как у Бузынина.
«С ума можно было сойти, до чего все складно получалось! Можно начать…» — подумала Надя.
— Простите… — сказала она, становясь рядом с Геной. — Это не просто школьник, товарищ Бузынин. Это ваша смена, растущая.
— Красота, — шепнула ей Лена. — Ленька Толкалин снимает!
Надя увидела — из-за щита с плакатами Леня Толкалин высунул свой киноаппарат. Он снимал тот самый момент, когда знаменитый шестовик говорил пока еще не знаменитому:
— Честное слово? Прыгаешь?
— И знаете, как прыгает! — вскричала Надя. — Выше всех во дворе, выше всех в школе, четыре метра пятьдесят сантиметров!
— Молодец! — восхитился олимпиец, высокий и прекрасный, как олимпийский бог. — Молодец! Только тебе с шестом еще рано.
— Да я не с шестом, — сказал Гена, — я с палкой, с бамбуковой…
Ларионов покраснел, как девчонка. А Надя тараторила:
— У него такая техника прыжка… такая… Талант!
— Сначала через планку прыгай, — посоветовал чемпион.
Сквозь толпу протиснулся репортер. В клетчатой рубашке, в панаме, похожей на детскую. Ослепил вспышкой, схватил рукой Ларионова, который хотел, жаждал исчезнуть немедленно! Репортер сказал:
— Постойте, молодой человек, вы кто?
— Наша растущая смена, — ответил олимпиец охотно, — наше ближайшее будущее!
— Чемпион двора, — подсказала Надя.
— Да я… — сказал было Ларионов, смущаясь.
— Прекрасно! — воскликнул репортер. — Великолепно! Чемпион союза и чемпион двора! Эстафета поколений!
Он это молниеносно записал, все так же держа Гену за рукав той рукой, в которой был блокнот. Ему было неудобно, но репортер боялся, что Гена убежит — такой у него был вид.
— Ваша фамилия, юноша…
— Да я… — опять начал недовольно Ларионов.
— Ларионов, Ларионов Геннадий… — четко подсказала Надя и строго посмотрела в блокнот репортеру — правильно ли записал. — Прекрасный прыгун!
Леня Толкалин работал — киноаппарат трещал упоенно. Вот олимпиец подает руку Гене… Какой сюжет! От «а» до «я»! Какие у них лица! И тут в объектив вплыла цветущая весельем физиономия Юрки Гуся.
— Привет! — сказал Юрка. — Ну, как вписываюсь?
— Что ты натворил! — завопил Леня плачущим голосом. — Теперь у меня нет концовки! Ты испортил исторический кадр!
К— ак знать… — многозначительно сказал Гусь. — Как знать… Может быть, украсил!
Леня только и услышал, как олимпиец сказал, уходя:
— Счастливо оставаться, коллега чемпион! А Ларионов закричал вслед:
