Лагерь располагался в брошенном кирпичном заводе, находившемся неподалёку от небольшого городка. Большое помещение было пусто. Совершенно усталый, Алекса бросился на первый попавшийся ворох соломы и сразу уснул.
Целую неделю Алекса отсыпался, так как никто не интересовался им. Ел чёрную кашу, пил чай без сахара и валялся на солнце. Затем во дворе лагеря появился опрятный старичок и стал разглядывать пленных. Увидев Алексу, он, не говоря ни слова, взял его за руку и поволок к выходу. Алекса ничего не понимал. Часовой у калитки засмеялся и протянул старику руку. Тот сунул ему в ладонь несколько смятых бумажек. В канцелярии, которая помещалась недалеко от лагеря в деревянной, крытой соломой хате, заспанный фельдфебель достал дело Алексы. Старик получил бумажку, за которую заплатил десять рублей. Когда он, наконец, захотел вместе с Алексой уйти, фельдфебель остановил его:
— Так нельзя, Остап. Ты что, забыл, о чём мы с тобой договорились?
— Та хиба ж я отказываюсь? Нехай хлопец тут постоит, пока я до возу слетаю.
Старик вышел, но вскоре вернулся, неся в руках бутылку водки и полотняный мешочек, полный пирожков, которые вытряс перед фельдфебелем. Низко поклонившись, он взял Алексу за руку и пошёл к возу, стоявшему неподалёку от канцелярии.
Солнце уже клонилось к западу, когда Алекса и старик покидали городок. Старик заговорил только тогда, когда они отъехали от города довольно далеко:
— Меня кличут Остапом Ивановичем Карпенко. У меня десять гектаров земли. Правда, плоха землица, песок. Да четыре коня, да корова, да жинка. Считается, что у меня ещё есть сын, а его-то как раз и нет. Забрали его, вражьи дети, осенью в армию. Прослышал я, что крестьянам пленных дают. В поле уже делать нечего, да всё равно, дай, думаю, и я возьму какого-нибудь хлопца, чтобы нам скучно не было. Всё веселей в хате будет. Разве я сам не могу за скотиной ходить? Могу. Я тебя выбрал, потому что ты человек горячий. Я людей и коней насквозь вижу. Вот моя Марусенька обрадуется! Больно уж ты на нашего Ваньку похож.
Всю дорогу домой старик не умолкал. Его жена, сухая, смуглая старуха, встретила их приветливо и даже угодливо. Она внимательно разглядывала Алексу. Узнав, что он серб и православный, старуха хотела даже поцеловать ему руку, но он решительно воспротивился этому.
…Дни становились всё короче и холодней. Алекса вставал рано. Он во всём заменил старика, который целыми днями сидел на печи и от скуки дразнил старуху, которая постоянно молилась перед иконами.
— Молится перед этими досками, а я их купил у одного пьяного бродяги монаха. Я верю только в людей, да и то в плешивых. Говорят, они умней. Вот и Ванька пишет, что здоров и командир у него плешивый. Это хорошо.
Алекса наводил порядок в хозяйстве, ухаживал за скотиной. Особенно хорошо выглядел белый конь-трёхлетка, любимец Алексы. Алекса целые часы проводил на коне, разъезжал по лугу у реки. Он выделывал на нём всякие рискованные упражнения, а потом купался в холодной реке. Крестьяне из села, не видевшие до сих пор ничего подобного, только крестились. Хорошая пища и чистый воздух быстро сделали своё дело. Алекса совсем забыл, что был когда-то тяжело ранен. Но одна рана не давала ему покоя. Лёжа на сене на чердаке конюшни, он засыпал и просыпался с мыслью о Гале. Иногда он думал и о молодом русском офицере, который провожал её в тот памятный день.
Научившись говорить по-украински, Алекса достал букварь и стал изучать русский язык. Вскоре он послал Гале открытку.
Накануне Нового года из Варшавы пришла телеграмма: “Олеко, тебе и твоим желаю счастья в 1916 году. Твоя Галя”. Впервые за много месяцев пребывания Дундича у Карпенко старики услышали, как Алекса запел какую-то грустную песню. Некоторые слова этой песни были понятны и им.
Пришла весна. Галя и Алекса регулярно переписывались. По просьбе Алексы отец Гали выхлопотал, чтобы рядового Ивана Остаповича Карпенко отозвали с фронта и назначили к нему в денщики. От Гали приходили посылки с книгами, в основном сербскими и русскими.
Хутор Карпенко становился Алексе тесным.
