Алиса часто искала на небе две звездочки, которые называла мамочкой и папочкой. Говорила, что они видят, как ей у нас хорошо. Она и вправду ни в чем не знала нужды. Привезла я ее к себе в 1944 году с небольшим узелком и связала ей на спицах бельишко, рубашечки и трусики на лето и зиму — купить-то ничего невозможно было. А еще курточки, шерстяные платьица, свитерочки, чулочки и носочки — всё собственноручной вязки.
В Окружном суде я получала вполне достойное жалованье. Все шло хорошо, подрастающая Алиса ни в чем не нуждалась. Мамочка могла ей купить все, чего она только пожелает. Когда школу закрыли из-за частых воздушных налетов, а потом из-за отсутствия угля, Алиса посещала частные занятия. Она была очень хорошей ученицей. Ходила на гимнастику, летом на плавание, зимой каталась на лыжах и на санках. Когда ей исполнилось восемь лет, сдала экзамен на юношеский разряд по плаванию. Даже на уроки балета для детей могла ходить регулярно. Я заботилась обо всем», — писала госпожа Даль.
Там, в Стендале, в светловолосой головке Алисы все окончательно перепуталось. Она рассказывала Mutti, как ей плохо жилось в польском детском приюте. Ее, маленькую немку, заставляли говорить только по-польски и навсегда забыть немецкий язык. Били за каждое немецкое слово.
На Пасху 1944 года они с Mutti поехали во Францию. Госпожа Даль хотела показать приемную дочку своему мужу, который сидел в лагере для немецких военнопленных. Алиса получила в подарок от нового папочки огромного голубого зайца, набитого сластями. В 1945 году заяц принес Алисе деревянные ходули, сделанные на заказ местным столяром. Все дети в Стендале ходили на ходулях. Когда к Берлину подлетали бомбардировщики союзных войск, ребятня бежала прятаться в погреба и подвалы, где все напяливали на голову огромные кастрюли, в которых обычно варили картошку. Потом, стуча ходулями по тротуару, огибали оторванную руку или ногу, осколки стекол, куски человеческих тел.
В то время как Алиса Даль, с кастрюлей на голове, дрожала от каждого взрыва, Халина Виташек была совсем недалеко от нее. За колючей проволокой Равенсбрюка она радовалась каждой упавшей на Берлин бомбе.
Халина вернулась в мае 1945-го. Сумела выжить в Освенциме и Равенсбрюке, но ее едва не убили известия, которые она услышала на пороге своего дома: Франтишека два года как нет в живых, а Дарья и Алодия пропали.
Голову молодого ассистента кафедры гигиены в банке с формалином узнал сторож, работавший здесь до войны. Похороны превратились в манифестацию с участием епископа и воеводы. Головы доктора Виташека и двоих его сотрудников — Хенрика Гюнтера и Сони Гужны — погребли в познаньской Цитадели.
Два года Халина искала дочерей. Фотография маленьких блондинок с большими бантами в волосах обошла весь мир. Пока не попала к Роману Грабару, который в Людвигсбурге в качестве уполномоченного польского правительства занимался поисками пропавших во время войны польских детей. Благодаря ему тысячи из них вернулись в свои семьи. Грабару удалось найти секретные немецкие распоряжения по поводу образования фамилий для «бывших польских детей». От имен и фамилий оставлялись три первые буквы, чтобы спустя годы ребенок мог думать, что его так звали всегда. Поэтому, разыскивая Алодию и Дарью Виташек, Грабар в списке полчинского Heim’a обратил внимание на Алису и Дору Витке.
Грехи по-польски и по-немецки
Когда мы рылись в поисках семейных документов, из буфета выпала курительная трубка, большая и красивая.
— Это трубка моего отца, хотите посмотреть? — обрадовалась Алодия Виташек. Дочери доктора Виташека сейчас шестьдесят два года. Она живет одна в познаньском микрорайоне «Под липами». У ее дочери и сына свои семьи. По мужу, который уже умер, она носит фамилию Наперала. — Алодия — странное имя, правда? Назвали так в честь какой-то итальянской святой. Это дядя Корнель посоветовал родителям — до войны он был священником в Некли. Знакомые зовут меня Аля либо Люся.
— Как долго вы прожили у той немки? — спросил я и тут же об этом пожалел.
— Нехорошо так говорить, — возмутилась пани Алодия. — Она заслуживает уважения. Ведь это моя Mutti. Она была добрая. И помешана на мне. Своих детей иметь не могла, болела раком. Она всегда меня обнимала, и я быстро к ней привыкла. Жила у них до ноября 1947 года. Когда к ней попала наша фотография, она сразу меня узнала. Не пыталась прятать приемыша, как другие немецкие семьи, где воспитывались похищенные из Польши дети. Сказала: если моя мама действительно жива, она отдаст меня ей. Но если меня захотят поместить в детский дом, то будет бороться. Когда я возвращалась в Польшу на поезде, кажется, только я одна ехала к своей семье, все остальные — в детский дом. — Алодия улыбается. — Я вернулась аккурат в годовщину революции, 7 ноября, неожиданно для мамы.
