Шейн опустил ложку и с неожиданной живостью, несколько обескуражившей Паркинса, бросил взгляд в угол комнаты, где на верхушке массивного металлического шеста, закрепленного на раздолбанной крестовине, пол под которой был застелен старыми газетами, восседал Бруно, посмотревший на Шейна довольно неприязненно.
— …ни для попугая, — закончил Шейн свою мысль.
«Приехали», — подумал Паркинс.
— А поганая наша развалюха в самом что ни на есть забытом богом углу Суссекса — по-вашему, достойное место для африканского попугая?! — раздраженно бросил Реджи Паникер.
Шейн заморгал.
— Мистер Шейн, я прошу у вас прощения за грубость моего сына, — со вздохом произнес мистер Паникер, откладывая ложку в сторону, хотя в его тарелке оставалось еще больше половины.
Если когда-нибудь викарий и выговаривал своему единственному отпрыску за его постоянное хамство, то мистер Паркинс при этом, увы, не присутствовал.
— Мы все очень привязались к нашему Линусу и его пернатому другу. Поверьте мне, Бруно — существо в высшей степени примечательное. Он декламирует стихи, как вы сами уже могли услышать. Он поет. У него невероятные способности к звукоимитации, так что он несколько раз изрядно напугал мою супругу, когда передразнивал мою, признаюсь, излишне громкую манеру сморкаться.
— Что вы говорите! — восхитился Шейн. — Да, мистер Паникер, вы только не обижайтесь, но у вас тут, прямо скажем, не соскучишься! Тут тебе и розы, и мальчонка этот с попугаем.
Он разглядывал птицу, склонив голову чуть набок, почти под тем же углом, под каким обыкновенно смотрел на окружающий мир попугай Бруно.
— Значит, поет, говорите?
— Да еще как! Преимущественно немецкие песни, но порой можно услышать кое-что из оперетт Гилберта и Салливана. Насколько я могу судить, из «Иоланты». Первые несколько раз это было довольно неожиданно.
— Но ведь это все механическое повторение, да? Он ведь просто попугайничает. На то он и попугай.
Жиденькая, даже слегка натянутая, как показалось хозяину дома, улыбка Шейна давала понять, что он и сам не в восторге от своего каламбура.
— Или вам все-таки кажется, что он соображает? Помнится, я еще мальчишкой видел в цирке свинью, ученую, знаете, свинью, так вот, она из трехзначных чисел квадратный корень извлекала!
Произнося эту тираду, Шейн впервые за все время метнул быстрый взгляд в сторону Паркинса, что изрядно встревожило последнего и укрепило тем самым наихудшие его опасения. Никто во всей округе и заподозрить не мог, что Паркинс имеет хоть какое-то отношение к числам и цифрам. Значит, предположение о том, что Шейн специально заслан сюда, чтобы лично наблюдать за Бруно, следовало считать доказанным.
— Как интересно, что вы заговорили о числах, — сказал мистер Паникер. — Бруно их просто обожает! Вы согласны со мной, мистер Паркинс? Он постоянно бубнит какие-то бесконечные цепочки чисел. Все, разумеется, по-немецки. Но, насколько я могу судить, он их не складывает, не умножает — ничего не делает…
— Да уж! — снова вмешался Реджи. — Совсем ничего! Просто не дает мне спать по ночам! Для кого-то это, может, и ничего, а для меня чего!
В этот момент в комнату вновь вплыла хозяйка дома, но теперь уже с блюдом, на котором лежала приготовленная рыба. По каким-то причинам, о коих миссис Паникер никогда не распространялась, но которые, по мнению Паркинса, без сомнения, были связаны с ее чувствами к супругу и сыну, она никогда не садилась с ними вместе за обеденный стол. Когда она собирала глубокие тарелки, Паркинс скороговоркой пробормотал комплимент в адрес супа. В отменной стряпне этой женщины была и безрассудность, и безысходность. Так из крепости, осажденной со всех сторон дервишами и неверными, на рассвете перед решающим штурмом вдруг доносится вибрирующий звук волынки.
— Замечательный суп! — рявкнул Шейн. — Вкуснее, чем в ресторане!
Миссис Паникер залилась румянцем, и на ее лице промелькнуло выражение, которого Паркинсу до сих пор видеть не доводилось: она легонько сморщила губы, пряча улыбку.
Мистер Паникер тоже заметил это и помрачнел.
— Присоединяюсь, — сказал он.
— Ффф-у-у-у! — скривился Паникер-младший, отгоняя рукой от лица пар, поднимавшийся от бледно-зеленого фарфорового блюда, на котором распласталась целая камбала с головой и хвостом.
