На Привозе, как всегда, было суетно. Толпились мелкие спекулянты, давя на психику, трясли синими от холода телесами нищие. Какая-то престарелая чухарка, пьяная, давно немытая, приставала к мужикам, обещая усладу. Местные попрошайки, завидев Хованского, разом поджались, а рыночное ворье, почуяв гнедую масть уркаганскую, от греха подальше сделало в работе перерыв.
«Канайте, дешевки». На губах Семена Ильича появилась кривая ущера. Внимательно оглядевшись, он сразу же срисовал подходящего лоха — прилично одетого еврейчика в пенсне и с толстой серебряной цепью от часов в пройме лапсердака.
— Соломон Абрамович! — Изображая на лице несказанную радость, штабс-капитан, не давая опомниться, с ходу налетел на пархатого, заключив в железные объятия. — Вот это встреча, чтоб мне так жить!
Пока тот недоуменно вращал зрачками, Хованский неуловимо быстрым движением ударил его головой в лицо, хлопнул воротником пальто по шее и моментально вычистил карманы. Вырвав напоследок часы, он оставил бедолагу в бледном виде и растворился в толпе.
Пора было перекусить. Поймав пролетку на резиновом ходу, Хованский мигом домчался до открывшейся недавно ресторации «Одесский Яр». Хорошее название, ностальгическое, и публика все больше приличная, при деньгах. Штабс-капитан скинул теплуху на руки ужом извернувшемуся лакею и, приосанившись, двинулся в зал.
Несмотря на несуразное время — не вечер еще, — народу было много. Пили с неуемной жаждой водку и шампанское, жрали от пуза, громко вспоминали прошлую жизнь. Пуская скупую офицерскую слезу, яростно трясли кулаками, с пьяной удалью грозились отомстить за все проклятой красной сволочи.
— Да я тебя сейчас в бараний рог скручу, бабируса позорная! — Улыбаясь одними губами, штабс-капитан неласково глянул на ресторатора, решившего усадить его на паршивенькое место рядом с кухней, и тот сразу же передумал:
— Ошибочка вышла-с, сию минуту-с, пардон-с. Спустя мгновение халдей, непрерывно кланяясь, притащил для начала суточные щи, расстегай с визигой, севрюжкой и свежей зернистой икрой, покрытый инеем графинчик водки, и Семен Ильич, придя сразу же в спокойное расположение духа, принялся обедать. На мясное он заказал лопатки и подкрылки цыплят с шампиньонами, на рыбное — разварных речных окуней с кореньями, а для основательности — жаркое из молочного поросенка с гречневой кашей.
И все бы ничего, если бы публика то и дело не принималась реветь в честь доблестной Франции «Алаверды» — громко и безобразно. Нет, чтобы Вертинского исполнить или уж, на худой конец, «Измайловский марш»!
— Держи и помни. — Сунув ошалевшему халдею пятьдесят карбованцев на чай, Семен Ильич покинул заведение. Пешком свернул на Екатерининскую и, прогулявшись вдоль набережной, на секунду задержался у памятника Ришелье.
Величественным жестом простер тот свою длань в бескрайние морские дали, словно указуя, куда линять от краснопузой сволочи. На бронзовом лике дюка застыло холодное презрение: что, просрали империю? «Правда ваша, ваше сиятельство, просрали». Глянув на темневшие вдали пески Пересыпи, где у бандита Васьки Косого была штаб-квартира с телефонной связью, Хованский вздохнул и принялся спускаться по каменной герцогской лестнице в порт. Он шел на малину к Корнею, старому вору, отошедшему от дел, но не терявшему коны с уркаганами.
Потоптавшись перед незаметной облупившейся дверью, Семен Ильич особым образом постучал, подождал, пока на него поглазеют в щелочку, и, миновав темный, черт ногу сломит, предбанник, очутился в просторном светлом помещении. В левом углу пили и жрали, в правом катали, а из дальних комнат, отгороженных занавесками, раздавался заливистый женский смех.
— Талан на майдан.
Придвинувшись к игральному столу, Хованский оглядел собравшихся. Все были ему знакомы: авторитетный кучер-анархист Митька Сивый со своим брусом шпановым Васькой, бывший марушник — церковный староста Антихрист, разок-другой поделившийся с богом, Паша Черный — вор-фортач, изрядно уже насосавшийся шила. Здесь же отиралась шелупонь — марушник Бритый, вурдалак Соленый Хвост да старый огрош Шкуровой, которых и пускать-то в порядочное общество не следовало. Презрительно скривившись, Семен Ильич все же выдавил через губу:
