– Она снова ходила во сне. И выпала из чердачного окна, – глухо объяснил отец. – Нельзя ей было пить то красное вино, оно всегда ее будоражило. Но она наконец-то опять радовалась, наконец-то опять чувствовала себя хорошо. – И вдруг он завопил: – Это я виноват! Я должен был это предусмотреть!
Стоя у безжизненного тела матери и вспоминая о прошлой ночи, об отчаянии отца, я чувствовала, как у меня разрывается сердце. Я зажала уши ладонями, отвесила себе пару пощечин, заплакала навзрыд. А потом Мартин, мой брат, который старше меня всего на три года, мой Мартин обнял меня.
– Успокойся, Сюзанна. – Его голос дрожал.
– Я этого просто не понимаю, – всхлипнула я. – Как такое могло случиться? Как кто-то во сне может подняться по лестнице, по шаткой лестнице на чердак, а потом выпасть из окна?
– Ты же знаешь, наша мать всегда ходила во сне. Помнишь, как однажды мы искали ее и в конце концов нашли спящей в холодном погребе? Ну же, давай помолимся.
Он держал себя в руках, но лицо его побледнело пуще прежнего. Темная щетина проступала на меловых щеках, иссиня-черная тонзура[3] на бритом черепе выделялась сильнее обычного. Характером Мартин пошел в мать, от нее взял ранимость и чуткость, но внешне был очень похож на нашего отца, отличавшегося почти чужеземными чертами – впрочем, как и многие люди в землях Верхнего Рейна.
Молясь, мы услышали, как внизу распахнулась дверь дома. Усталые, с темными кругами под глазами, отец и Грегор вошли в комнату. Они дождались, пока мы произнесем «Аминь!», завершая молитву, перекрестились, и в следующий миг отец вдруг выбежал из комнаты. Его тяжелые шаги доносились из спальни внизу.
– Что происходит? – спросил Мартин. – Где священник?
Грегор уныло покачал головой и сел на стул у двери, где раньше сидела я, чтобы быть как можно дальше от трупа.
– Поговори с нами, Грегор, – взмолилась я.
Мой сильный, высокий брат, самый старший из нас, детей, в семье, старше меня на пять лет, вдруг показался мне беспомощным, как малое дитя.
– Священник не придет. – Его нижняя губа дрожала. – Потому что наш дом отныне покрыт позором.
Мы уставились на него, как на призрака. Мартин схватил его за руку:
– Что все это значит? Что за глупости ты говоришь?
– Не веришь – спроси отца! – взвился Грегор. – Один из наших соседей ходил к священнику. Донес ему, мол, сам видел, как наша мать подошла к окну, притом она не спала. Она вскричала: «Простите меня!» – и бросилась вниз. Понимаете? Она не ходила во сне. Она покончила с собой!
– Я… я в это не верю, – выдавила я. В голове у меня все закружилось, и я оперлась на стену.
– Не веришь? – Грегор сжал кулаки. – А кому лучше знать, как не тебе? Это ведь ты все время заботилась о ней, когда она проводила все дни в своей спальне, закрыв ставни, в темноте, когда она отказывалась разговаривать и ничего не ела! Только поэтому ты до сих пор не обвенчалась с Аберлином – потому что без тебя мы не справились бы. Разве она не говорила тебе, и не раз, что больше не хочет жить? Ты забыла? И теперь она покончила с собой. Навлекла позор на всех нас! В повозке палача ее вывезут из города и утопят тело в Иле[4] или выбросят в могильник[5].
– Прекрати! – завопила я и бросилась на брата с кулаками.
Мартин оттащил меня в сторону.
– Это поклеп, за такое он предстанет перед судом. Кто такой вообще этот сосед?
Грегор вскочил со стула.
– Иди сам к священнику и спроси его, кто этот проклятущий гад. Я больше ничего не скажу. И придет к нам не священник, а городской лекарь[6]. Он проведет освидетельствование, как при каждом преступлении, происходящем в городе.
Он выбежал из комнаты, и мы услышали, как скрипит под его ногами дерево внешней лестницы дома.
Ближе к вечеру я решила подать запоздалый обед, для чего нужно было приготовить овощной суп, хотя я и знала, что никто из нас к нему не притронется. В том числе и я сама – в душе у меня до сих пор все переворачивалось. Мартин вернулся в доминиканский монастырь, расположенный недалеко от города, отец так и не вышел из спальни, а Грегор шумно перекладывал что-то в подсобке нашей лавки на первом этаже.
