Соседи стали шептаться за спиной Мариссы – найдёныш-то слабоумный, не зря на межи оставили. Сначала Марисса ждала – ведь бывает так, заговорит попозже. Потом впала в отчаянье, потом раскаялась, что не сдала в приют обузу – стыда бы такого не натерпелась, а однажды, прийдя домой с утренней дойки, застала дома чудную картину.
– …ты не бойся, Молчун. Я мамке не скажу, что это ты её любимую чашку расписную разбил. – говорил детский басок из-за приоткрытой двери.
"Вот шалопай! Опять соседский мальчонка у нас сидит – как мёдом намазано, хоть тряпкой гони" – подумала Марисса, перехватывая полотенце и заходя в комнату. За столом сидели Молчун, Джуня и… больше никого. Ну кошак. А говорил кто?!
– Джуня, Джуня, деточка, это ты сказала? Ты? Скажи маме! Скажи, я не буду Молчуна ругать, только скажи!
– Мамуль, ты чего голосишь? – невинно поинтересовалась негодница, как будто ничего ТАКОГО не произошло.
С тех пор все выселки знали, что Джуня – чудо ребёнок, что она говорит как семилетняя, и откуда всё знает – не понятно, но о-о-очень интересно. И Марисса опять купалась во всеобщем внимании и уважении – как же, вырастила сиротку, выучила, ночей не спала а ребёнка выправила. Восторги поутихли через какое-то время, началась спокойная и довольная жизнь, пока не грянула беда…
Во двор вбежали дети – гурьбой, к криками, в глазах – ужас.
– Тётя Риса! Тётя Риса! Джуня!… Мы не виноваты!… Мы к Ценю, а его нет! Джуня!… Вот…
Из-за спин выдвинулся старшой старостин сын, протягивая на руках чей-то скелет – так сначала подумала Марисса, разглядывая явно человеческое, но неестественно тощее серое тельце, обвисшее на руках Кирина. Одежда была Джурайкина, но Джу – ладненькая пятилетняя девочка, с румянцем во всю щёку, крепенькими ножками, пухлыми ручками, а то, что держал в руках Кирин, не было её Джуней. Ботиночки, в которые только сегодня утром Джуня еле запихнула ножки-подушечки, держались на одних завязках. Скелетик открыл глазки, и тут Марисса поняла, что это её найдёныш – на неё смотрели серьёзные серые глазки, в глубине которых плескались боль и недоумение.
Пока искали Ценя, пока он колдовал над внезапно высохшим тельцем, староста выбивал из детей показания, и складывалась странная картина. Дети отправились по ягоды. И случись такому – из малинника выломился матёрый медведь. Дети кинулись бежать, Кирин зацепился за корягу и растянулся во весь рост. Хозяин леса надвигался на стоящую столбом Джурайю. Кирин сорвал голос, крича, чтобы она бежала, пряталась, задерёт ведь и не заметит, а Джу…
Сначала он заметил, как с её пальцев стекает свет. Потом засветились её глаза, потом заискрили и встали дыбом волосы, потом ослепительная вспышка… Когда Кирин снова мог видеть, он увидел выжженный круг земли, а на нём дымящиеся медвежьи кости и вот, Джуню, которая теперь такая… Мальчик рыдал не переставая, и рассказ о пяти минутах пережитого им ужаса растянулся на два часа.
Из светлицы вышел Цень. Его приговор был неумолим. Девочка будет жить, но у неё Дар, да такой мощи, что не каждый магистр магии вынесет, и следующий выплеск может унести её жизнь. Она должна учиться не давать энергии изливаться, иссушая её тело. Он, Цень, может учить её контролировать себя, а пока – полный покой и о-о-очень питательная пища. И ещё травки – принесу, научу заваривать, пошепчу.
Боги! Откуда этот дар на наше голову? – думала Марисса, выхаживая дочь. Она поправлялась медленно, и как будто неохотно. За неделю первый раз встала по нужде сама и тут же слегла, попросила сладенького. Сладенькое было съедено подчистую своё, из дома старосты и окрестных соседей. Молчун ходил теперь в соседнее село и скупал мёд и драгоценный сахар мешками. А Джуня его ела. Мешками. И куда только лезло? Тощая, под глазами черняки, глаза ещё светлее стали. Привидение.
Прежней румяной малышки больше так и не появилось – вместо неё в доме поселилась резкая, как мальчишка, пацанка, целыми днями пропадавшая у знахаря и появляющаяся дома только поесть и поспать. В суждения появилась категоричность и нетерпимость, не свойственная девочкам, и куда-то пропали все навыки домоводства, которым так старательно обучала её мать, хоть и приёмная, но всё-таки любящая.
