«В Лэнгли у него был просторный кабинет, — продолжает воспоминания коллега Энглтона, — стол, заставленный предметами искусства, темная мебель. Немного мистично? Как посмотреть. Но Джим не делал ничего, чтобы рассеять это ощущение. Он всегда казался погребенным под грудой документов, испещренных пометками об ограниченном доступе. В его тихом голосе чувствовалась убежденность. Он был точен в отношении всего, что говорил. А то, что он говорил, было гласом Божьим».
Несмотря на серьезное заболевание (туберкулез), шеф контрразведки был заядлым курильщиком. «Он выкуривал в день, должно быть, три или четыре пачки, — вспоминал один из коллег. — Мы ехали с ним в машине. Он едва дышал. И даже включил кондиционер, чтобы восстановить дыхание».
Он еще и пил. Шпионаж — профессия, связанная со стрессом, и у многих сотрудников ЦРУ проблемы с алкоголем. «Джим отправлялся на ленч около половины первого и основательно нагружался, — вспоминал один бывший коллега. — Когда он возвращался, то был очень многословен. И после ленча он никогда не работал».
Энглтон был поэтом или, по крайней мере, он серьезно занимался поэзией в Йельском университете, восхищался Т. С. Эллиотом и Эзрой Паундом, и эта эстетическая сторона в сочетании с огромной тайной властью, которой он обладал, делала его уникальной фигурой в ЦРУ и усугубляла ту зловещую тень, которую он отбрасывал. Потому что именно слияние поэта и шпиона, искусства и шпионажа — искусства с налетом насилия, всегда присутствовавшего непосредственно под поверхностью, — усиливало ореол угрозы в персоне Энглтона. Как литературный интеллектуал, он, должно быть, ценил прелестную драматическую иронию, которую воплощал[33].
В городе, где информация — это власть, секретная информация представляет наибольшую ценность. А в ЦРУ полагали, что Энглтон владел большим количеством секретов, чем кто-либо другой, и схватывал их значение лучше, чем кто-либо другой. Это и составляло основу его власти. Он очень хорошо понимал это и культивировал ауру всеведения.
«Энглтон всюду появлялся со своим «дипломатом», — вспоминал Джордж Кайзвальтер. — Он говорил: «У меня здесь невероятный материал из Бюро». — «Что там?» — «Я не могу обсуждать это здесь». Если это нельзя обсуждать в оперативном директорате, то где же можно? Смешно!» Но Кайзвальтер знал, что власть Энглтона основывалась на секретности. «Главное состояло в том, чтобы иметь информацию и держать ее при себе».
Однажды начальнк контрразведки задержал Кайзвальтера в лифте здания ЦРУ.
— Вам нужно посмотреть этот фильм, — сказал Энглтон. — Он подкрепляет мой образ мыслей.
— Какой фильм? — спросил Кайзвальтер.
— «Маньчжурский кандидат»[34].
Секреты, которыми не делился Энглтон, не только увеличивали его власть в секретном ведомстве, но и давали ему преимущество в бюрократическом ближнем бою. Секретность служила безупречной позицией для отступления в любом споре.
Один оперативный работник ЦРУ, работавший непосредственно с Энглтоном, понял это. «Когда меня направили в Лондон, Энглтон был среди тех, кто одобрил это, — сказал он. — И вообще без благословения Джима уехать было невозможно. Но с течением времени я просто начал думать, что его выводы были неверны. Я выслушивал все его витиеватые теории и говорил: «Но, Джим, это расходится с фактами». Джим отвечал: «Есть вещи, о которых я не могу тебе сказать» Я всегда считал, что ему не хватало аргументов».
Остерегавшийся Энглтона Том Брэйден понял источник его могущества. «Энглтон обладал очарованием Шерлока Холмса, — говорил он. — Сыщик — человек, знающий что-то такое, чего не знал ты».
Если Энглтон окружал себя ореолом таинственности и интриги, если он был наиболее проницательным купцом на базаре секретов ЦРУ, то все же была одна истина, от которой он не мог убежать при всей его власти. Его работа была незавидной. Она состояла в том, чтобы подозревать всех, и он подозревал. Это путь к невменяемости, и некоторые бывшие коллеги думали, что в итоге он действительно свихнулся. Но это уже из области медицинских заключений, которые не делаются легко или походя, даже теми, кто знал его и работал с ним. Много проще сделать вывод о том, что на каком-то этапе жизнь, полная подозрений, разъела его здравый смысл.
