Что же до стариков Глуховых, так тем все одно оказалось — помирать не помирать. С утратою Никитка, они ко всему прочему потеряли интерес.
Вот она каким водопадом сорвалась-ухнула на Свиридов Санькина правда!
А попробуй-ка еще и разъяснить ее старым! Вовсе с ума сколупнутся. Какая уж там от них подмога? Такой да подмоге самой бы унести ноги…
Одним словом — не повернулся Санькин язык Глуховскую беду да напастью лечить. Только и осмелилась она при горестных, что спросить о Шайтане.
— Не седни-завтра подохнет, — ответила Свиридиха слезно. — Маковой росинки в рот не принимает…
— Ровно человек раненый, стонет и стонет, — досказал старухино Свирид. — Из пригона даже не выползает. Ступай, проведай. Тебе хоть, может, обрадуется заботник наш.
На такое дело, понятно, Саньку долго не надо было уговаривать. Поторопилась она до Шайтана, а тот и в самом деле — языка своего от бессилия не подбирает. Шевельнул хвостом при виде верной своей подруги и вся сила из него вышла, ажио голову откинул. Подруга на колени перед космарем опустилась, под песью голову ладонь подсунула, другой рукою давай морду его оглаживать. А сама приговаривает, вразумляет Шайтана:
— Я ить тоже собралась, было, подыхать, а гляди, очухалась. 14 ты у меня давай не дури! Ноги-то вытянуть — не труд. А с кем тогда мне на болото идти? Надо или не надо Никитка вызволять? Разве одной мне со всею болотной хитростью справиться? Да и боюсь я, одна-то! А с тобою б я и в пекло полезла. Вон ты у меня какой — умнющий, сильнющий! Так что смертную дурь из башки своей косматой выкинь! А для силы — поесть бы тебе сейчас надо…
На Санькины слова Шайтан ответно заскулил и тут почуяла вразумительница на ладошке своей теплую влагу.
Да батюшки мои! Не то слезы?
Санька быстро отвела от Шайтановой морды лохматы, глянула другу в глаза и обомлела: потоком слезы бегут! Редкий человек может столь горько плакать…
Да и может ли все это быть?!
Так ведь многого быть в эти дни не должно, а оно есть! Есть! И никуда от него не деться.
Вот какая штука.
И все же Санька заозиралась — не в своей ли она кладовухе, не бред ли, доставленный кумохою, опять намеревался сбить ее с толку?
Но и эта, Шайтанова, невероятная правда оказалась настоящей. Такой ли настоящей, что Саньке впору было пойти от нее скачками, как Дорофею Мокрому от неведомого страха Куманьковых зыбунов…
Может быть, и вправду взять да бросить к чертовой матери все эти чудеса, забиться куда-нибудь в безопасье и притихнуть до поры… Только Шайтановы слезы уже успели выпалить своим горем всякую трусость из Санькиного нутра. Взамен в груди ее осталась лишь какая-то тяжкая неуютность и крайняя слабость, и сострадания тесная боль…
И все-таки хотелось теперь девчаточке оказаться подальше от этого места, пусть даже запертой в кладовухе. Прикорнуть бы там теперь на своей подстилке и не двигаться, не думать — просто ждать, когда же вся эта беда пройдет сама собою…
С другой стороны — можно ухитриться и разом впустить в голову все подробности последних дней. Пусть они смешаются в мозгах, сотворят бездумье, унесут ее опять же в забытье…
Только штука-то вся в том, что не выдюжить Саньке повторной лихорадки. А помирать — ох, как не хочется! Ну а если не помирать так рано или поздно, а все одно приходить в себя надо. Зачем- тогда время тянуть? С правдою в прятки играться? Ведь правда, она и за углом правда.
— Ну, что ты? — сказала она Шайтану. — Чо ты, как маленький… Увидят люди — за нечистого примут. Тебя и без того, за Дорофея-лавошника, тетка Харита Чувалова Коську подбивает застрелить. А прознай она о твоем реве — и тебе и мне не сдобровать. Как же тогда Никиток?
Нашептала Санька такую безрадостную истину Шайтану, да сама вдруг поверила в то, что пес ее вот как славно понял. Так славно, что когда в пригон заглянула бабка Свиридиха — узнать, не настала ли пора копать для косматого добытчика яму глубокую на задах огорода, девчаточка уже безо всякого сомнения попросила старую принести Шайтану свеженького молочка да с хлебными крошками.
Не успела Свиридиха охнуть да поспешно засеменить до погребушки, сам Свирид прибежал.
