— Мы тебе не помеха, — повторил Ферапонт Иванович, голос его слабел. До Славы донесся еле слышный шепоток:
— Будем, не будучи…
Слава подождал и на всякий случай воззвал предков к голосу. Но они не откликнулись. Слава встал и побрел домой. Неподалеку от дома ему стало так хорошо, что он стал насвистывать песенку. Мозг восстановил утраченную гармонию.
На этой радостной ноте вполне можно завершить рассказ о странной истории, приключившейся с молодым преподавателем Станиславом Соловьевым, по кличке — заметим, вполне заслуженной — Соловей. Ибо в остальной своей жизни он был примернейшим гражданином — верный муж и добрый хозяин дома, добросовестный педагог в школе. Даже химик Аделаида Ивановна, некогда жестоко им обиженная, не раз с нежностью говорила: “Наш Славик — душка, всего двадцать четыре года, а уж такой вежливый, такой вежливый!” И было известно, что двоек у Соловьева стало меньше, ибо он определил себе в закон не так преподать, как научить, а каждую двойку с грустью удваивает: одну ученику, другую — себе, как учителю.
Впрочем, о двух событиях все же следует упомянуть.
Первое событие — свадьба. Собственно, свадьба была как свадьба: человек тридцать приглашенных, фата на невесте, закуска и выпивка на столе, тосты, спичи и мощные — в три десятка голосов — вопли: “Горько! Горько!” Была одна, правда, мало кем замеченная странность в типичной свадьбе: несколько человек, в том числе и жених с невестой, держались как члены тайного общества и обменивались малопонятными для других репликами.
— Шурочка! — кричала невеста одному из гостей, когда тот наливал себе очередную рюмку: — Берегись, в тебе Иван Коровин проснулся. — И она же со смехом укоряла своего нареченного, когда тот взял себе с блюда последний бутерброд, густо намазанный икрой: — Не будь Павлушей, поделись со мной!
— Даже подлец Егорка лучше грибы солил, — жаловался жених, попробовав ресторанных маслят, с луком. — Я бы его за такую стряпню немедля на конюшню!..
— Помню, на балу у князя Шаховского пирожное подавали! — восторженно высказался один из гостей, которого все звали Вовочка. — Не чета этому. Измельчали потомки, вконец изакселератились!
— Не ферапонть, — кратко отзывался Шура.
А еще один гость, Семен, подмигнув жениху, так пригласил невесту на танец:
— Сударыня, на один тур этой восхитительной мазурки! — хотя танцевали не мазурку, а мешанину из вальса и лихого медвежьего топтания.
Но странностей этого разговора никто не заметил за исключением родителей невесты: они, отец и мать, так заливисто смеялись каждой непонятной реплике, словно открывали в ней что-то необычайное.
А второе событие, достойное упоминания, произошло в присутствии только одного свидетеля, который уже умел слушать, но еще не научился говорить. Шел четвертый час ночи. Валя, измотанная дневными заботами, крепко спала. Сын, громко возвестил миру, что растет, а, стало быть, хочет есть. Слава вскочил, схватил сына на руки и сунул ему в рот соску. И пока сын вычмокивал молочко из бутылочки, сонному Славе привиделась длинная череда людей, от какого-то лохматого с дубинкой в лапе, до этого малыша, покоившегося на руке. А между ними были туманные тени, силуэты и фигуры и среди них граф Лукомцев, Павлуша, дьякон, Ферапонт Иванович и прочие — им же несть числа. И Слава растрогался, сколь много личностей он уже вместил в себе и должен передать в будущее, через сына, на умножение рода человеческого. И наклонившись к сыну, лежащему на руке, Слава громко сказал:
— Слушай, парень, обещаю тебе, что никогда моим и твоим потомкам не придется краснеть за то звено в безмерной цепочке личностей, которое называется “твой отец”. Ты понял?
А сын, громко чмокнув, произнес сквозь молоко на губах вполне отчетливое “уа”, что на его языке, возможно, означало “да”.
