И все же это не дает желаемых результатов — начинающийся голод порождает каннибализм, анархию и культ плодородия, выражающийся в сексуальных оргиях. Государство пытается противопоставить хаосу военный порядок и всеобщую мобилизацию в армию, чтобы с помощью постоянных войн контролировать народонаселение. Социальный пессимизм автора выразился в его метафизической концепции мира, представляющей собой вариант идеи исторического круговорота. В своих религиозных воззрениях и сомнениях Берджес всегда колебался между постулатами блаженного Августина об исконной греховности человека и идеями средневекового монаха-еретика Пелагия, отрицавшего первородный грех и предопределение, утверждавшего, что человек обладает свободой воли и, совершая добро, может без помощи церкви, сам достичь нравственного совершенства. Все это нашло отражение в его исторической концепции: пелагическая стадия достаточной свободы и демократии приводит к разрушению государственных институтов и наступает переходная стадия хаоса и анархии, вслед за ней тоталитарный порядок (августинская стадия) и т. д. На всех стадиях происходит столкновение интересов личности и общества — конфликт, который, по мнению Берджеса, никогда не удается разрешить гуманным путем.
Эта же идея пронизывает роман “Механический апельсин” (1962), получивший большую популярность благодаря его экранизации Стенли Кубриком. Человек, как утверждал Пелагий, свободен в выборе добра и зла. Малолетний преступник Алекс в романе выбирает зло, совершать которое для него так же естественно, как наслаждаться музыкой Бетховена и вообще нормально существовать. Но общество, утверждает автор, совершает еще большее зло, отказывая Алексу в свободе выбора, — насильно заставляя его в процессе принудительного лечения стать “добрым”, оно разрушает его личность, оказывает лишь уравнительное воздействие на индивида.
Возможна и другая трактовка образа Алекса, обусловленная колебаниями Берджеса между блаженным Августином и Пелагием. Янсенистская идея возврата к постулату блаженного Августина о предопределении, отвергнутому поздним католицизмом, предполагает, что Алекс создан злодеем и не может измениться. Общество в этом случае виновато вдвойне — калеча Алекса, оно еще разрушает то, что сотворено богом.
В этом романе пессимистические воззрения автора отразились даже в его излюбленных лингвистических экзерсисах. Язык романа представляет собой причудливый конгломерат исконно английских слов и русских заимствований (друг, девочка, лицо, кровь, толчок), — на этом жаргоне изъясняется Алекс и его банда.
Всякий язык, как известно, сохраняет следы различных исторических влияний и воздействий на тот культурный ареал, где он сформировался. Так, скандинавизмы в английском языке свидетельствуют о норманском завоевании Англии. Подобным образом, как тонко заметила К.М.Дикс, и русские корни того языка, на котором говорят в антиутопическом обществе Берджеса, должны напоминать, что когда-то Англия, как следует по авторской логике, подверглась русскому завоеванию.
Этот жаргон, как заметил английский критик Б.Бергонди, помогает читателю воспринимать ужасы, творимые и описываемые Алексон, в веселом тоне, без предполагаемого трагизма и эмоций, буднично, даже комически — “we gave this devotchka a tolchok on the litso and the krovvy came out of her rot”. Бергонци прав и в том, что Алекс не является, как казалось многим, особенно после фильма Кубрика, порождением конкретных социальных процессов, хотя действительность и подтвердила это невольное предвидение Берджеса, когда в конце 60-х — начале 70-х годов движение молодежи приняло крайне анархические формы протеста против истеблишмента. Алекс не порождение времени, он воплощает религиозно-метафизические представления автора о человеке и в этом смысле — вечный тип. Его близкий предшественник, как точно подметил Бергонци, — малолетний бандит Пинки (из романа Грина “Брайтонский леденец”, 1938), в чьей судьбе воплощено, по замыслу автора, проклятие первородного греха, якобы от рождения определяющее жизнь человека.
