“Итак, вы хотите стать нашим читателем”, — сказал начальник, и мне вдруг стало страшно, я пожалел, что вошел сюда.
Я молчал. Казалось, он ждет ответа. Но я молчал.
“Мы рады каждому новому гостю, — сказал директор. — Но прежде чем допустить вас, я покажу вам нашу библиотеку, а потом ознакомлю с условиями, которые нужно соблюдать, чтобы получить читательский билет. Пойдемте!”.
Он распахнул дверь и пропустил меня вперед. В коридоре он попросил прощения за то, что пойдет первым, и в его голосе чувствовалась ирония. Наконец мы остановились перед дверью с надписью “Гете”. Я вспомнил только что виденную рукопись и вдруг ощутил невольно смутный страх — но директор уже открывал дверь. На переплетах поблескивало золотым тиснением ГЕТЕ и номера — от первого до 756-го.
“Уже поставили на полку”, — сказал директор, и мне показалось, что он пришел сюда лишь проверить, выполнено ли его распоряжение. Страх мой креп. Гете, я знал точно, хоть и был весьма плодовит, написал всего тридцать два тома. Директор со злорадной улыбкой наблюдал мое удивление и замешательство.
Я не знал, что сказать. “Кто вас интересует?” — спросил он. Я назвал первое пришедшее в голову имя: “Ян Червень”. Я хорошо знал творчество этого автора, умершего молодым и при жизни выпустившего одну-единственную книгу. И он вспомнился первым. “Червень? — усмехнулся директор. — Хорошо, пойдемте”. Мы пошли дальше, страх мой крепчал. Червень, вспомнил я, умер в сороковых годах. Мы шли мимо дверей, обозначенных знакомыми и неизвестными фамилиями, я прочитал “ДИККЕНС” и остановился. Директор охотно распахнул дверь. Полки полны книгами. Последняя — под номером 617.
Плохо воспринимая окружающее, я пошел дальше. “Червень”, — сказал директор. Полки почти пусты — всего одиннадцать книг.
“Он умер недавно, — сказал директор. — Работает очень медленно”.
Словно хотел оправдаться за то, что томов здесь так мало.
Я снял с полки первый том. “Голубой собор”. Перелистал его, как не раз приходилось прежде. То же издание, что у меня дома. Я снял с полки номер семь. Рукопись. Прочитал несколько фраз, и меня охватили те же чувства, что при чтении “Голубого собора”. Написать такое мог только Червень, но я никогда не читал этого прежде, хотя знаю все написанное им.
Я осторожно поставил рукопись на место, все было как во сне, я вновь сидел напротив директора в его кабинете, и стало казаться, что осмотр библиотеки лишь приснился.
Я обдумывал вопрос, но директор опередил меня:
“Да, они пишут. Продолжают писать и будут писать бесконечно. У нас для них созданы все условия, их не мучит голод, обычные человеческие заботы, непризнание. Они безраздельно отдаются лишь творчеству, ничему более. Когда кто-то закончит очередную книгу, мы ее уносим в библиотеку к остальным. Как видите, перед вами библиотека, которой суждено разрастаться. Все они — у нас. Бальзак продолжает “Человеческую комедию”, Мопассан создает новые вещи, Юдифь Готье написала девять новых “восточных” романов, Ибсен почти закончил свою девяносто пятую пьесу, Альбин Башн пишет новые эссе о классиках мировой литературы. Все они — у нас. И мы рады каждому новому читателю”.
У меня потемнело в глазах, мурашки побежали по телу, страх охватил меня.
Я проклял минуту, когда решился войти в эту библиотеку.
“Теперь об условиях, — сказал директор. — Об условиях, которые надо выполнить…”
Я смятенно ждал, с любопытством, с беспокойством.
“Как вы понимаете, написанные здесь книги нельзя давать читателям домой. Они существуют в одном-единственном экземпляре Первое условие: тот, кто желает их прочитать, обязан оставаться здесь, в библиотеке. Только так можно сохранить наши книги Второе условие, тот, кто хочет читать наши книги, должен в совершенстве изучить все, что написали наши авторы до того, как… — он помолчал и закончил, — все, что есть в других библиотеках Третье условие: читатель никому не должен рассказывать о том, что найдет в нашей библиотеке О самой библиотеке говорить можно, но ни слова о содержании книги. В противном случае читатель никогда больше не найдет к нам дороги”.
