И вот тогда взял слово я. Мои однокашники уже расслабились, развалились на стульях — кто менее, кто более опьяневший… На столе с изрядно помятой к тому времени скатертью валялись перевернутые бокалы, стояли наполовину опустошенные бутылки, грязные тарелки и пепельницы, в которых уже не помещались окурки… Густой синий дым клубился над головами и целомудренно скрывал прелести обнаженных нимф из курса древнегреческой мифологии — такова была тема фресок на стенах нашего зала… Иными словами, обычная картина обычного праздника радости жизни! Но вот, глядя в лица хмельных, веселых моих товарищей, я принялся рассказывать о встрече моей матушки с Жоржем Дантесом — рассказывать коротко, только самое главное. А главное было в том, что, на мой взгляд, для русских людей нестерпима блестящая карьера убийцы нашего величайшего поэта. И тут все раскричались, все стали меня поддерживать, все осыпали бранью бесстыжего французишку и клялись до последнего вздоха прославлять память знаменитого нашего предшественника по императорскому Лицею. Немедля была предложена сотня способов увековечивания памяти Пушкина: устраивать в его честь литературные вечера; способствовать изданию его последних сочинений; открыть подписной лист для сбора денег на достойную Солнца русской поэзии статую…
Вокруг проектов разгорелся жаркий спор. Подогретые выпитым лицеисты, среди которых был и я сам, дошли до такой степени экзальтации, что и самый смысл своего существования видели уже исключительно в том, чтобы служить этому литературному и патриотическому культу, нами же и сотворенному. Желая придать торжественности общему решению, мы приказали подать салатницу, полную пунша[4], зажгли эту адскую смесь, встали в кружок, протянув руки над синим пламенем, и хором произнесли клятву — с такой убежденностью и таким благоговением, будто находились в царскосельской церкви. Затем каждый выпил свою чашу до дна и — разбил ее о стенку.
Когда мы расходились по домам, колени наши были нетверды, а головы пылали, словно в лихорадке. Нам казалось, что наше братство стало еще крепче, еще тесней, чем было в стенах обожаемого нашего Лицея. Мы стали не просто группой друзей, мы стали членами одной семьи, одного клана. Назавтра я отправился к ювелиру и заказал ему пятнадцать железных колец с печаткой, на шатоне[5] попросил выгравировать инициал «П», под ним — «1799–1837» — две даты, между которыми вместилась короткая и прекрасная жизнь нашего кумира. Получив заказ, я тотчас же разослал с курьерской службой эти кольца «доблестным рыцарям» нашего тайного ордена[6].
Однако удовлетворения сделанным не было, радости эта церемония посвящения не принесла — шло время, а в моем мозгу все так же пылал «пламень голубой» пунша. Пушкин, мой драгоценный Пушкин, стоял у меня за спиной, подталкивал меня, требовал, чтобы я исполнил свой долг перед ним, чтобы отомстил за его гибель. Но я еще колебался.
Однажды ночью, то впадая в дрему, то внезапно просыпаясь, я внезапно почувствовал, что на меня снизошло озарение — нервы мои тут же расслабились, будущее прояснилось. Столь озадаченный, столь смятенный совсем еще недавно, я ощутил вдруг, что целью моей жизни отныне станет безотлагательная и сказочная, поистине сверхъестественная миссия: я должен отправиться в Париж, встретиться там с Жоржем Дантесом, объяснить ему его вину и убить негодяя. Нет, не на дуэли, а неожиданно для него, пристрелить как бешеную собаку. Этот благородный поступок исправит ошибку судьбы и вызовет в мой адрес восхищение всех моих сограждан. А может быть, я и рожден-то на свет только ради того, чтобы совершить этот священный акт возмездия? Возможно, быть поборником справедливости, орудием мести — единственное мое призвание, именно в этом причина моего появления на свет Божий?
В течение нескольких недель я только и делал, что обдумывал свой грандиозный план. Стоило сомнениям закрасться ко мне в душу, я тотчас же прикладывал губы к шатону железного своего перстня, счастливое это соприкосновение проливало прохладу на мою воспаленную голову, и я чувствовал себя в раю. Матушка ни о чем не подозревала. А я готовился к прыжку в пустоту.
