Мы проколесили не более четверти часа по улицам, пока наконец наша карета не остановилась перед большим красным зданием с огромной доской, прибитой над подъездом. На доске значилось крупным шрифтом: «Частная гимназия г-жи Рамовой». А внизу меньшая дощечка гласила: «Гимназический интернат». Из подъезда выскочил швейцар. Он бросился с такою стремительностью высаживать меня из кареты, что я невольно испугалась за целость моих рукавов.
Потом мы поднялись по большой, очень широкой лестнице, вошли в какую-то комнату, еще в другую и еще в третью. Наконец остановились у дверей четвертой, из-за которой звучали веселые молодые голоса.
Госпожа Боргина положила мне на плечо руку, затянутую в лайковую перчатку безукоризненной свежести и ни чуточки не пахнувшую бензином. (А наши-то перчатки, мамуля, а?! Ты помнишь, сколько раз их чистила бензином коридорная Паша! Кстати, передай и ей горячий привет далекого Огонька!). Итак, госпожа в синем милостиво прикоснулась к моему плечу и проговорила:
— Я оставляю вас сейчас m-lle, чтобы вы могли хорошенько познакомиться с девочками, в среде которых вы проведете эти два года.
Мамочка, ведь ты знаешь хорошо своего отчаянно-смелого Огонька? Ведь недаром же дядя Витя прозвал меня «сорванцом-девицей», а Кнутик уверял не раз, что мне следовало родиться не девочкой, а мальчишкой. И представь себе, Золотая, что твой храбрый Огонек струсил. Ну да, самым позорным образом струсил в эту минуту! Каковы-то будут эти неведомые мне девочки, с которыми придется мне провести долгих два года! Вот что выплясывала в моей голове испуганная мысль. А вдруг мы не поймем друг друга и так и останемся непонятыми вплоть до самого окончания курса?! О? Слушай, мамочка, я не преувеличу, если скажу что была красна, как свекла, когда открывала дверь, и мои руки дрожали как в лихорадке. Но несмотря на это, я сразу увидела, сколько их находилось в комнате и каковы они были на вид. Их было шестеро, мамочка, если не считать двух малышей из младшего класса. Но те уже давно спали в интернатской спальне. Итак, их было шестеро. Но раньше других мне бросилась в глаза одна. И долгие минуты я видела только одну ее. Только ее одну… И знаешь ли, твой глупый Огонек весь запылал от счастья. Она была «золотая». Ты понимаешь, мое сокровище, у нее, у этой высокой девушки, были золотые волосы, такие же золотые, как и твои! Она сидела на главном месте и разливала чай. Не знаю, хороша ли она или нет, но мне, благодаря ее золотым волосам, она показалась красавицей. Только очень бледная худенькая красавица с голубыми жилками у висков и на лбу. Потом я узнала, что ее зовут Марина Ботова, а пансионерки прозвали ее Принцессой, потому что она похожа на всех златокудрых принцесс из сказок и у нее такие беленькие ручки, какими, должно быть, не дано обладать никому из обыкновенных смертных, да! Так вот, мамочка, девушку с золотыми волосами зовут Принцессой. И она первая приветствовала меня.
— Здравствуйте, m-lle, садитесь к столу, пейте чай и будьте как дома!
— Да, будьте как дома!
Это подхватила девочка лет четырнадцати, Аня Сушкова, черненькая, со вздернутым носиком и черными глазами. И у нее есть прозвище тоже. Они все понадавали здесь прозвища друг другу. Эта — Живчик. Говорят, она самая бедовая из всего общежития. Посмотрим. Еще за столом сидели четыре девочки. Две сестрички, похожие друг на друга до смешного, как может только твой Огонек походить на свое отражение в зеркале. Зовут их Шура (старшую) и Соня (младшую) Кобзевы — такова фамилия их папы. Обеим, должно быть, не больше тринадцати лет и кажутся они ужасно благонравными, точь в точь, как те добродетельные маленькие мисс, о которых ты мне читала в переводных английских книжках. Потом еще сидела девочка с зеленым зонтиком на глазах. Ее имя и фамилия Раиса Фонарева, но о нем, то есть о настоящем имени ее, забыли совсем, так как бедняжка известна более под именем Слепуши. У нее больные глаза, мамочка, и она не выносит ни солнечного, ни электрического света. Всегда в темных дымчатых очках, как бабушка Лу-лу, когда читает ее роли, и кроме того, ко лбу ее прикреплен безобразный зеленый зонтик. Бедная Слепуша! Она тиха и кротка, как ягненок, и по-видимому, подчинилась своей судьбе.
