Мы с Олевом сидели у меня и пыхтели над задачками по алгебре. Наконец с уроками было покончено, и Олев спросил:
— Так как же так вышло?
— Что?
— С Мээли.
— Что ты имеешь в виду? — спросил я на всякий случай, хотя и считал, что достаточно хорошо понимаю ход его мыслей.
Я до сих пор не решился рассказать Олеву о подозрениях Мээли. О своем посещении отца Мадиса и о Мээлином дяде я рассказал только Линде. Но теперь у меня стало складываться такое впечатление, будто кое-что дошло и до ушей Олева.
— Я имею в виду, что у тебя довольно скрытный характер, — сказал Олев.
— Может быть, и так.
— Тогда мне не имеет смысла допытываться. Может, сыграем партию в шахматы? До школы еще есть время.
Но тут уж я начал допытываться:
— Откуда ты вообще об этом знаешь?
— Так, кое о чем и мне рассказывают.
Характер Олева тоже вдруг сделался скрытным.
— Я не хотел напрасно вызывать панику, — сказал я.
— Своей скрытностью ты именно вызвал панику, — сказал Олев.
— Как это?
— Очень просто. Я чуть было не растерялся, потому что ничего не знал.
— А я не знал, что ты такой паникер.
— Интересно, какое бы ты сделал лицо, окажись в моем положении? — сказал Олев.
И тут мы чуть не поссорились.
Меня огорчил упрек Олева в скрытности. Я-то старался проявить чуткость, уберечь его от душевных огорчений, и мои действия скорее можно было бы назвать тактичным молчанием. Но я решил, что обижаться глупо, и постепенно разговор стронулся с места.
Олев рассказал, что Мээли отыскала его и захотела поговорить с ним с глазу на глаз. Это было для Олева, конечно, весьма неожиданно. Как читатель, может быть, уже догадался, после истории с полевой сумкой между Мээли и Олевом не было почти никакого контакта.
«Прости меня», — сказала Мээли.
Олев остолбенел от неожиданности.
«Я ужасно глупая девчонка», — сказала Мээли.
А Олев все еще стоял как столб, ничего не понимая.
Тогда Мээли сказала, что Линда открыла ей глаза, и тут же из глаз ее полились слезы.
Выяснилось, что Линда рассказала Мээли все до капельки — начиная с полевой сумки и кончая своим песенником. После этого Мээли стала испытывать угрызения совести. Ее мучило, что она напрасно подозревала нас. Вот она и решила просить прощения у Олева. Почему именно у Олева? Она знала, что мы неразлучные друзья, и думала, что Олеву точно так же известно обо всем, как и мне.
— Ну и чем же все это кончилось? — спросил я.
— Там, где в игру вступают девчонки, не жди ничего хорошего, — хмуро объявил Олев.
Я не мог согласиться с его жизненной мудростью — ведь именно Линда рассеяла подозрения Мээли и окончательно распутала всю эту сложную историю.
— Чем же это все-таки кончилось?
— Тем, что Мээли в конце концов перестала плакать, — сказал Олев. — Но я-то все еще ничего не мог ответить. Стоял, как немой.
— Это вроде на тебя не похоже.
Олев будто и не обратил внимания на мое замечание.
— Наконец я все-таки спросил прямо, что все это должно означать.
«Разве же Юло тебе ничего не говорил?» — удивилась Мээли. Она не могла поверить, что Олев ничего не знает.
Он был вынужден признаться, что я ничего ему не говорил.
«Может быть, Юло не хотел зря доставлять тебе огорчение?» — высказала предположение Мээли.
На этом месте Олев выдержал маленькую паузу и внимательно уставился на меня, как бы вопрошая: не могло ли это на самом деле быть так?
«Конечно же, Юло не хотел без надобности огорчать тебя», — повторила Мээли и рассказала Олеву, как все вышло.
Сама она никогда бы и не вздумала подозревать нас. Но ее предостерегла тетя. Она сказала, что мы безусловно подручные Велиранда и вынюхиваем Кярвета. Это, дескать, просто невозможно, чтобы полевая сумка, никем не замеченная, так долго валялась в лесу. Тетя сказала, что в нынешние времена никому нельзя доверять и что полиция в своих интересах может использовать именно мальчишек, потому что их никто не станет бояться. Она велела Мээли держаться от нас подальше, чтобы не навлечь на их семью страшного несчастья. А когда Арви перед всем классом обозвал меня полицейским шпиком, подозрения Мээли получили новую пищу.
