Он замолчал, задыхаясь, пригладил усы рукавом пиджака. Вновь раскурил погасшую сигарету, повторяя сквозь зубы: «Даже этого она не хочет!» Наконец уселся на стуле, заставляя сесть напротив себя и Зе Марию.
Эта сцена, какой бы комичной она ни казалась, не развеселила Зе Марию. Все это напоминало ему драму, множество драм. По правде говоря, впервые сеньор Лусио пробудил в нем уважение и сострадание. Может быть, поэтому он возразил:
— Вы видите все в худшем свете. Я всегда вам говорил, что, когда жертвуешь собой ради детей, не следует рассчитывать на благодарность! Даже если дело обстоит так, как сказал сейчас сеньор, я не вижу причины для…
— Не видите причины?! Скажите-ка, сеньор, ведь вы женаты… — Зе Мария нахмурил лоб и инстинктивно поднес руки ко рту собеседника, как бы заставляя его замолчать. — Если бы ваша жена, простите, ваша супруга послала вас, говоря голоском Иуды, прогуляться или перекинуться с друзьями словечком в кабачке, — он имитировал фальцетом голос жены, — только для того, чтобы подольше посидеть в кино с дочерью, ибо они стесняются появиться там вместе с презренным Лусио… Ну?! Говорите, говорите, сеньор доктор, что бы вы сделали?! — Он перевел дух, его нижняя губа, утолщаясь, вздрогнула. — Человек есть человек. А дочь не скажет ни слова! По меньшей мере, могла бы сказать: «Давай сегодня пригласим отца». Но нет. Знаете, сеньор доктор, когда мы приехали сюда, я думал только о будущем своих детей, и мало-помалу мы видим, как они вырастают и стыдятся нас… И когда мы отдаем себе отчет в этом, когда убеждаемся в этом…
И сеньор Лусио разрыдался. Зе Мария в напряжении сжал его руки. Он не знал, что ответить.
— До чего доходит порой человек! Сеньор доктор очень хорошо это понимает. Дети — наша плоть от плоти. А мы остаемся смиренными с ними, не знаем, позволительно ли нам относиться к ним как к детям, если мы их обижаем… Мы боимся слов.
Хозяин дома неожиданно ощетинился. В его голосе больше не чувствовалось горечи.
— …Но если уж дела обстоят так, если уж не могут не существовать, с одной стороны, такие Христовы бедняги, как я, а с другой — почитаемые господа, тогда было бы лучше, если бы дети рабочей скотины тоже были бы скотиной. Тогда им незачем было бы стыдиться.
Сеньор Лусио, услышав стук входной двери, стремительно встал. Взгляд его был сухим и решительным, пальцы судорожно сжимали рукоятку топорика. Зе Мария едва успел удержать его за плечи.
— Вы совсем потеряли рассудок!
— Сумасшедший я или в здравом уме, но это мое Дело! Отойдите, сеньор доктор, я уже пропащий человек!
Женщины застыли на месте, ошеломленные.
— Поднимайся, я тебя раскромсаю пополам!
Зе Мария держал его за плечи, затем обнял, как будто хотел выразить ему свое беспокойство, свое сожаление, как будто просил у него взаимопонимания, как будто все это касалось только их двоих. И здесь случилось непредвиденное: Дина, которая стояла, опершись на перила, позади доны Луз, побледнела и почувствовала, что все вокруг нее закружилось и что она теряет сознание. Она покатилась бы по ступеням вниз, если бы мать тотчас не поддержала ее. Она повисла на руках матери, ее испуганные и влажные от слез глаза смотрели в упор на сеньора Лусио. Это был безумный, неподвижный взгляд.
Ее отвели в комнату. Отец, покорный и жалкий, остался у двери, стараясь ничем не напоминать о своем присутствии, как чужой пес.
Зе Мария старался привести в чувство девушку, растирая ей щеки. Дона Луз пошла внутрь дома за лекарством, и только тогда сеньор Лусио осмелился излить свое горе.
— Я заслужил это, сеньор доктор, я заслужил это! Я думал уйти из дому, пойти дробить камни, жить где-нибудь, как любой другой человек, и не причинять им боль, не ждать их… Когда они вернулись бы из кино, то уже не нашли бы меня дома… Я убил свою дочь.
— Прекратите. У нее только обморок.
В этот момент девушка повернула голову и открыла глаза. Все вокруг было мутным. Облака, тучи, убегавшие вдаль. Но постепенно ее взор стал яснее, и она смогла различить лицо Зе Марии. Тогда она приподняла голову и едва слышно произнесла:
— Я не хочу тебя здесь видеть.
