Джинни направляется к двери.
— Ну, я пошла в вагон.
Я хватаю ее. Вталкиваю обратно в кладовую.
Джинни пытается завизжать.
Я зажимаю ей рот ладонью.
— Ты им сказала, что я в поезде. А потом тебе стало стыдно, что ты меня сдала. Поэтому ты и пришла — выяснить, что у меня за неприятности.
Убираю руку. Джинни отчаянно пытается отовраться:
— Нет, я бы ни за что…
— А может, и не так. Может, ты пришла присмотреть за мной. Это входило в условия сделки? Глаз не спускать с добычи? Говори правду. Сколько тебе пообещали?
— Они не… Я не… Мы ничего… — Джинни пытается отрицать сразу все и запутывается. Тогда она пытается поставить мне подножку, но я оказываюсь проворнее. Она затевает впечатляющий вопль, но я перекрываю ей воздух.
Я гляжу ей в глаза. Она перепугана. Думает, я ее задушу. Душить ее я не собираюсь, но ей полезно так думать.
— Сколько? Последний раз предупреждаю.
Она пытается отдышаться.
— Три тысячи долларов. Больше, чем мой месячный заработок. Я решила, что ты, наверное, действительно сделал что-то ужасное. Извини. Ты мне нравишься. Просто мне нужны деньги…
— Где они собирались сесть в поезд и схватить нас?
— В Филадельфии.
— Сколько дотуда?
— Меньше двадцати минут.
— Где можно будет выйти?
— Нигде.
— Должен быть какой-то способ…
Гляжу в испуганные карие глаза Джинни.
— Нет, до Филли остановок не будет, — говорит она. — Мы идем со скоростью шестьдесят миль в час. Со скорого поезда не спрыгнешь.
Отпускаю ее. Беру себя в руки.
— Ничего, что-нибудь придумаю, — обещаю я. — А вместе со мной можешь распрощаться со своей наградой. Ищи себе другой легкий заработок. Да, и еще, Джинни. На твоем месте я бы унес ноги, как только поезд придет в Филадельфию. Люди, которые ищут меня, не склонны прощать. Когда они поймут, что меня нет, то найдут тебя, чтобы выяснить, кто меня предупредил. У них есть такая штука, которая называется «свежевание нервов», — говорят, очень неприятно. Счастливо тебе побегать, — впрочем, тебе не впервой.
Она глядит на меня. В глазах отчаяние.
— Погоди. Возьми меня с собой. Я тебе пригожусь. Не оставляй меня одну.
— Извини, — говорю я ей, — поболтал бы с тобой еще, но мне пора бежать.
Ужин. Вагон-ресторан набит битком. Пассажиры, развернув газеты, открывают коричневые пакеты, достают бутерброды и жуют, просматривая колонку новостей. Молодые мамы кормят детишек из бутылочек.
Мы с Джиско пытаемся унести ноги из этого чертова поезда. Времени в обрез. В вечерней мгле перед нами мерцает Филадельфия. Объявляют, что через двадцать минут будет станция «Тридцатая улица». У меня сильнейшее подозрение, что, если мы немедленно не найдем способ удрать, в Городе Братской Любви нас ожидают адские муки.
Двадцать минут и сколько-то секунд. Уже девятнадцать.
Не надо мне напоминать. Может, собаки и не носят часов, но приближение катастрофы мы чувствуем прекрасно. Сюда!
Стоим в тесном пространстве между двумя вагонами. Свечу фонариком. На крышу ведет черная железная лесенка.
Что ты стоишь?!
Не люблю по ночам на сильном ветру лазить по узким железным лестницам на крыши скорых поездов.
Выбора нет, старина!
Не называй меня так.
Восемнадцать минут, старина. Лезь уже!
Вцепляюсь в лесенку. Начинаю лезть наверх.
Ступенька за ступенькой. Холодный осенний ветер так и хлещет. Сорок плетей. Хрясь. Хрясь. Бьет в лицо, рвет одежду, отдирает пальцы от лестницы. Вцепляюсь изо всех сил.
Не останавливайся.
Тебе легко говорить. Почему на мою долю достается вся грязная работа? Если собаки и вправду такие молодцы, почему мы до сих пор ни разу не оказались в ситуации, в которой ты бы…
Давай лезь. Семнадцать минут.
Лезу. Добираюсь до крыши и каким-то чудом подтягиваюсь. Никогда раньше не бывал на крышах поездов. Что-то в этом есть. Так и чувствуешь, как он под тобой мчится. Словно скачешь 85 верхом на гигантской сверхскоростной лошади. Мимо пролетают фермы. Наверное, проезжаем дальние пригороды. Отдельные двухэтажные домики. Огни. Дети делают уроки. Там и сям жутковатые озера тьмы. Поля? Парки? Вдоль рельсов стоят кучки высоких деревьев — как будто секретничают. Ветки перечеркивают луну.
Быстрее.
Снимаю ремень. Опускаю его Джиско.
