Казак дернулся в седле и уставил на колдунью свои горящие во тьме очи.
— Чего-чего?
— Тай годi! — выкрикнула ведьма и залилась зычным смехом — точно кобылица заржала.
Смех этот зловещим эхом прокатился по оврагам.
— Сука! — сказал атаман.
Глаза его стали постепенно меркнуть, и он снова глубоко задумался, а потом заговорил словно бы сам с собою:
— Нет, нет! Когда мы Бар брали, я первым в монастырь ворвался, чтоб от сброда пьяного ее уберечь, снести башку каждому, кто хоть пальцем ее коснется, а она себя ножом и теперь божьего свету не видит… А тронь я ее, опять схватится за нож или в речку прыгнет — не уберечь ее тебе, бессчастный!
— Лях ты душой, не казак — девку по-казацки приневолить не хочешь…
— Кабы я лях был! — воскликнул Богун. — О, если бы я был лях!
И, пронзенный болью, за голову обеими руками схватился.
— Причаровала, гляжу, тебя эта полячка, — пробормотала Горпына.
— Ой, причаровала! — печально ответил казак. — Чтоб мне от шальной пули пасть, на колу собачью жизнь окончить… Одна она нужна мне, и больше никто, а я ей не нужен!
— Дурной! Она ж твоя! — сердито воскликнула Горпына.
— Замолчи! — вскричал казак в ярости. — А если она на себя руки наложит? Да я тебя разорву, себя искалечу, башку разобью об камень, на людей кидаться, как пес, буду. Я бы душу за нее отдал, славу казацкую отдал, за Ягорлык убежал, людей бы своих бросил! Хоть на край света, лишь бы с ней… С ней хочу жить, возле нее подохнуть… Вот оно как! А она себя ножом! И из-за кого? Из-за меня! Ножом себя, понимаешь?
— Ничего ей не станется. Не помрет.
— Помрет — я тебя к двери приколочу.
— Нету над ней твоей воли.
— Нету, нету. Пусть бы уж меня ножом пырнула, хоть бы убила, и то лучше.
— Глупая ляшка. Нет бы ей прилепиться к тебе по доброй воле! Где она краше сыщет?
— Помоги ты мне, а я тебе дукатов горшок насыплю и в придачу еще один
— жемчугу. Мы в Баре много чего взяли, да и прежде брали.
— Богат ты, как князь Ярема, и славен. Говорят, тебя сам Кривонос боится.
Казак махнул рукой.
— Что с того, коли серце болить…
И снова настало молчанье. Берег реки делался все более дик и пустынен. Белый свет луны причудливо искажал очертания скал и деревьев. Наконец Горпына сказала:
— Вот оно, Вражье урочище. Дальше всем бы рядом лучше быть.
— Почему?
— Гиблое место.
Они придержали коней, и минуту спустя едущие позади их догнали.
Богун привстал в стременах и заглянул в люльку.
— Спить? — спросил он.
— Спить, — ответил старый казак, — солодко, як дитина.
— Я ей сон-травы дала, — сказала ведьма.
— Полегче, осторожно, — повторял Богун, не сводя глаз со спящей, — щоб ви …… не розбудили. Мiсяць …й просто в личко загляда†, серденьку мойому.
— Тихо свiтить, не розбудить, — шепнул один из казаков.
И отряд двинулся дальше. Вскоре подъехали к Вражьему урочищу. Это был холм над самой рекой, невысокий и облый, точно круглый, лежащий на земле щит. Луна заливала его светом, озаряя белые, разбросанные повсюду камни. Кое-где они лежали поврозь, кое-где кучами, словно развалины каких-то строений, остатки разрушенных храмов и замков. Кое-где из земли, наподобие кладбищенских надгробий, торчали каменные плиты. Весь холм представлялся одной гигантской руиной. Быть может, когда-то встарь, во времена Ягеллы, здесь и кипела жизнь, но сейчас холм этот и вся окрестность, до самого Рашкова, были глухой пустынею, в которой селился лишь дикий зверь да по ночам водила свои хороводы нечистая сила.
И впрямь, едва путники одолели половину склона, легкий до сих пор ветерок превратился в настоящий вихрь, который с мрачным, зловещим свистом пронесся над взгорьем, и почудилось молодцам, будто послышались из развалин словно вырывающиеся из сгнетенных грудей тяжкие вздохи, смех, рыдания, детский плач и жалобные стоны. Холм стал оживать, перекликаться разными голосами. Из-за камней, казалось, выглядывали высокие темные фигуры: диковинных очертаний тени беззвучно скользили меж валунов, вдали мерцали во мраке, точно волчьи глаза, какие-то огоньки, ко всему еще с другого конца взгорья, где теснее всего громоздились камни, донесся низкий горловой вой, которому другие голоса тотчас стали вторить.
