А лет через пятнадцать (срок, правда, не малый), встретившись в Ленинграде за шведским столом с симпатичной американской парой, мы проговорили не меньше часа с ними и о «Живаго», и о Солженицыне, которого тогда травили, и обо всем на свете, хотя до гласности и перестройки было далеко. Просто не стало сил терпеть, и, конечно, не многие отваживались выйти с детской коляской на Красную площадь, но языки развязались. Я сказала уже. что это происходило значительно позже: психология и поведение менялись постепенно.
Я уже говорила, что с середины 60-х концерты, театры, выставки стали труднодоступны, но что-то совсем непонятное, прямо-таки мистическое, стало происходить с книгами. Вдруг повально все стали книголюбами. Не читателями, а именно книголюбами, а иногда сериолюбами. Один популярный актер, отвечая на записки в Останкинской студии, на вопрос: «Ваша любимая книга?», признался: «Очень люблю "Литературные памятники"». Вот так. И действительно, книги этой серии стали сверхнедоступны. Наша приятельница, работавшая в ленинградском Доме книги, снабжала своих друзей невиданными деликатесами, которые ей отпускались в мясных и кондитерских отделах из-под прилавка, а продавщицы в свою очередь засыпали ее мольбами: «Книги, книги… любые!» Не только Белинского и Гоголя с базара понесли — чему порадовался бы Некрасов, но кого угодно.
Счастливчиков, вроде нас, выручали иностранцы, покупавшие для друзей книги в магазине «Березка». В дальнейшем они же выкармливали первых внуков детским питанием Milex. Ну а те (я говорю не о «библиофилах» и «книголюбах»), у кого не было такой возможности, — а как прожить без Пастернака, Цветаевой, Мандельштама, Ахматовой, — даже имея машинописные копии и отдельные случайные старые издания, тратили немалые деньги, приобретая их на «черном рынке». Тут бывало все — ведь все эти книги печатались многотысячными тиражами, и спекулянты их всегда добывали. Длился этот книжный бум чуть ли не два десятилетия.
Первое исполнение 13-й симфонии Шостаковича было воспринято не как очередное произведение композитора, а как общественно-политическое событие. И в первую очередь из-за Бабьего Яра, прозвучавшего благодаря, как всегда, не столько пронзительной, сколько пронзающей, как набат, музыке автора. Переполненный зал слушал затаив дыхание. Среди публики мелькали лица, никогда прежде в Консерватории не появлявшиеся. Шостаковича и Евтушенко вызывали без конца. А я поймала себя на мысли (как оказалось, не я одна, а очень многие), что после концерта и авторов, и исполнителей, и слушателей посадят в воронки и прямо из Консерватории препроводят на Лубянку. Это к тому, как трудно менялась психология. Сейчас это покажется смешным, в особенности тем, кто не были «детьми страшных лет России» (впрочем, когда они были и продолжают оставаться не страшными), но ничего не попишешь, — было такое время.
Сейчас вызывает недоумение, но исполнение песенного цикла на стихи Саши Черного тоже произвело фурор. Уж очень всем хотелось «света, для себя пока я жив, а потомки пусть…» Вишневская пела остро и искрометно в духе Шостаковича, а аккомпанировавший ей Ростропович сидел за роялем, растопырив ноги, словно это виолончель. Публика неистовствовала от восторга; Ростропович стал листать ноты, выбирая что бы исполнить на бис. Воспользовавшись паузой, я на весь (Малый) зал громко сказала: «Все сначала!» Все рассмеялись, еще громче захлопали, и Вишневская с Ростроповичем исполнили еще раз весь цикл целиком.
Пятью или семью годами раньше совсем не весело, а с болью в сердце слушатели воспринимали «Еврейские песни». Поначалу вообще было непонятно: издевается Шостакович или рыдает, но когда дошло до…врачами, врачами, наши стали сыновья…», комок в горле почувствовали все, — слишком свежа была память о «деле врачей».
Вскоре состоялся и первый цветаевский вечер в ЦДЛ. Скучно и не интересно выступал Эренбург, что- то не очень вразумительное лепетала Ахмадулина, и не столько о Цветаевой, сколько об убитом на дуэли Пушкине,
Разумеется, всем известно волошинское — «странен жребий русского поэта, неисповедимый рок ведет Пушкина под дуло пистолета, Достоевского на эшафот». Продолжать список можно до бесконечности, так что связь все же улавливалась.
