В шесть лет Марину отдали в Хвостовскую гимназию, считавшуюся одной из лучших в Москве. Мама была самой маленькой, и старшие гимназистки играли с ней, как с куклой. Живя одно лето под Москвой, мы встретились с сестрами Хвостовыми, — приветливыми доброжелательными старушками, и я была рада, что познакомилась с первыми мамиными наставницами, также как и с семьей Гнесиных, с которыми дружил дед, а мама в детстве занималась музыкой, уже в конце 40 — 50-х, когда мы бывали на концертах в гнесин- ской школе (а концерты там бывали замечательные: играли Г.Нейгауз, М.Юдина), они не раз зазывали нас к себе, поили чаем, расспрашивали о нашей жизни. Так и сохранились в памяти огромные, излучающие доброту глаза сестер Гнесиных и их пышные седые волосы.
В гимназии, однако, мама проучилась недолго, после чего отец поместил ее в Екатерининский институт благородных девиц (после революции там находился Дом Советской Армии). Сохранился альбом с карандашными портретами, сделанными мамой, ее одноклассниц, чем-то похожих из-за причесок и формы, и не то, чтобы все до одной красавицы, но общий отпечаток на лицах, вероятно, как у всех девушек шестнадцатого года.
У мамы было много подруг, близкие отношения с которыми сохранились чуть ли не на всю жизнь. Они нередко собирались у нас и вспоминали институтские шалости и проказы. Я и сама без конца могла слушать мамины рассказы о ее детстве и не только о детстве, о вербных базарах, о том, как разъезжали с визитами на Пасху, приедут, похристосуются, посидят пять минут и отправляются дальше, чтобы поспеть ко всем родным и знакомым; о том, какие роскошные елки бывали на Рождество, — одна ее тетушка украшала елку только белым и серебром, а у другой была яркая и пестрая, и невозможно было решить, какая же лучше.
Рассказывала мама и о своих игрушках, из которых, из-за переезда из дома в дом, почти ничего не сохранилось, если не считать случайно уцелевших альбомов с открытками. В них было много открыток Елизаветы Бём, чаще всего иллюстрирующих какую-нибудь поговорку — «Старый друг лучше новых двух», «Сердце на месте, когда вся семья вместе», С.Соломко, рождественских, пасхальных и целый альбом английских, среди которых смешная серия с изображением разных проявлений характера и настроений: «гордость», «хитрость», «ненависть», «презрение» и тому подобное.
Почти каждое лето (зимние каникулы они проводили дома, чаще у теток; всю жизнь мама не могла успокоиться: прослушали все оперы и, разумеется.
только с Собиновым, хоть бы раз сводили на Шаляпина) мама с братом ездили в отцовский санаторий на Кавказе. Пребывание там омрачалось необходимостью облачаться, невзирая на жару, в кисейные или кружевные платья да еще на чехлах, носки и ботинки. И, хотя все больные и прислуга любили их и баловали, радовались они только, когда на некоторое время их отправляли на хутор. Вот где было полное раздолье, но после того как они набирались там куриных вшей, их водворяли обратно в «Азау», и их тетушки и дамы, поклонницы деда, возились с ними, вычесывали, мыли, пока не избавляли от этих больно кусающихся насекомых.
Порой они гостили в Кунцеве у маминой крестной, у той, как уже говорилось, были и свои дети, ставили шарады, спектакли, «танцевали на дачных балах», играли в теннис; снимки тех лет, словно кадры из «Земляничной поляны» Бергмана. — такие же лица, банты в волосах, белые матроски — ничего удивительного, одна эпоха.
Мама очень любила вспоминать лето, проведенное ею в имении родителей институтской подруги где-то под Курском. Это были небогатые помещики, скучавшие в своем захолустье, но мама наслаждалась тихой размеренной жизнью, бесчисленными домашними яствами, подававшимися к столу, огромным фруктовым садом, где они с подругой паслись целыми днями. Рассказывая о жизни там, мама часто повторяла слова А.Г.Габричевского: «кто не был помещиком, тот не знает, что такое счастье». Эта подруга после революции работала то ли кассиршей, то ли еще кем-то на Белорусском вокзале, держась за это место, как не слишком заметное, подобно многим другим из «бывших», чудом уцелевшим во время чисток. Она часто бывала у нас, пока после какого-то антисемитского высказывания мама, с присущей ей нетерпимостью, не порвала с ней.
