А до попадания в театр со скворцом произошло вот что.
Братья Мазловы – Киша и Тиша – выследили-таки Володю с птицей! И после обеда, пользуясь безлюдьем 2-го Неопалимовского переулка, вытащили скворца через окно. Однако тут же, на месте, жутко разодрались, и скворец ушел гулять по Москве один.
Скворец шел на своих двоих и заливался велосипедной трелью.
Правда, вскоре трель оборвал: стал подражать игре тромбонов. Потом изобразил крики слонов.
Остерегаясь в людных местах кричать «Ура правителю!» и не желая в ответ на свое «Слава имперским вольностям!» услышать «Конец имперским мерзостям!», он дразнил народ соловьиным щекотом, переливал тихой иволгой, как из стакана в стакан, московский мартовский воздух.
На шее у скворца смешно болтался слюдяной новогодний пакетик с торчащим из него краешком розовой канцелярской бумаги. Пакетик прицепили птицелюбы-искусствоведы. Умеющему говорить, но, ясен пень, не умеющему читать скворцу этот пакетик добавлял отваги и стойкости.
В боковом скверике, у краснокирпичного, старой постройки здания скворец остановился: перевести дух, счистить с перьев грязь. Он прошел долгий путь и сильнее грязи был облеплен равнодушием обывателей, которые на идущую пешком и рычащую тромбонами птицу поглядывали косвенно или не глядели вовсе.
– И не такое видали! – словно бы хотели сказать, но отчего-то не говорили уставшие от всякой порхающей ерунды жители Москвы. – У нас тут каждый день родное правительство кенарями выщелкивает, биржа вороньим карком душу рвет, ЖКХ в печные трубы филином ухает…
Поразило скворца и почти полное отсутствие собак и вражески настроенных кошек. Хотя другие хвостатые близ складов и сосисочных отвратными красными глазками и мерцали. Но эти хвостатые скворца жутко боялись: стоило ему зашипеть змеюкой, как они замертво, с разорванными внутренностями, падали в канализацию и другие сточно-помойные места.
Отдохнув в скверике, вросшем в стену старинного купеческого здания, священный скворец уже хотел было перелететь ближе к окраинам – туда, где народ грубей, но и добрей, девушки бедней, но и сильно ласковей, где меньше суеты и больше простора для пения, неостановимо рвущегося наружу из нежной полости, именуемой нижней гортанью, в которой расположены птичьи голосовые связки, вместившие в себя тысячу беспокойств, тысячу ударов крови в минуту!
Тут Иона Толстодух – смелый перформатор и постановщик игр смертной тени, добавлявший к своей фамилии окончание «ов» только на афишах и в научных статьях, – скворца и заприметил.
Он бережно подхватил оторопевшую птицу под брюшко, бегом кинулся в здание театра, собрал всех находившихся в тот час актеров-дольщиков в зрительном зале, выперся на сцену и, хлопотливо ощупав скворца, как ощупывает хозяйка домашнюю курицу, перед тем как хохлатка снесет бледно-синюшное городское яйцо, произнес:
– К вам. С птицей! Непростая. Не какая-то – ptiza.ru. Птица-перформанс! «Жизнь и несвобода одинокой птицы в Москве, с шутовскими персонами, клоунадой и школьным гаерством», – так будет называться наш новый перформанс. Теперь-то наша комедийная храмина зазвучит на всю Москву! Стопудово! Хватайте и действуйте, челядинцы. – Иона выпустил скворца из рук, и тот, отряхнувшись, пошел в глубину пустой сцены.
– Мы не челядин-н-н-н… – загудели колоколами в темноватом зале, подсвеченном одним тощим рабочим фонарем, который горел высоко, под самой крышей и не высветлял ничего, кроме редкой и острой пыли, недовольные Ионой актеры.
– А как же перформанс по Сухово-Кобылину?
– Вместо Кобылина запускаем скворца, – отрезал Толстодухов, – я на секунду… – И удрал, хамло, за кулисы.
– Ком-медийная хр-р-рамина… Х-хватайте и д-действуйте, – повторила из глубин сцены ошеломленная птица.
– Ты глянь, говорящий!
– На Птичий бы рынок его сейчас.
– Думаешь, дадут цену?
– А то…
– У нас, прошу заметить, – ТЛИН, а не «Садовод» вьетнамский!
– Так-то оно так. Только театрик у нас какой-то зауженный, одни перформансы, а клоунад – раз-два и обчелся. И сцену зачем-то в фойе переместили. А фойе – на сцену. Неудобно же…
– Теперь полагается говорить не «фойе», а «променуар».
