Нельзя всерьез говорить о том, чтобы в таком “рынке” возродить наше сельское хозяйство и поддержать крестьянство в целом. Никакой “бюджетной поддержки” власть селу оказать не может — масштаб потерь села просто несопоставим с ее возможностями. Только на восстановление тракторного парка уровня 80-х годов надо отдать почти все, что остается в бюджете России после выплаты по долгам. А ведь фермерам надо в несколько раз больше тракторов, чем колхозам. И тракторы — это лишь малая часть материальной базы села. Новая программа наших аграриев — плод аутистического сознания, в ней нет ни капли материализма.
Но теперь вернемся к рассуждениям, которые нужны и для понимания нашего краха, и для поиска выхода из ямы. Речь о том, что приняв исторический материализм как мощный инструмент революции, мы в то же время заложили в надстройку советского общества глубокое противоречие. Расхождение нашей реальности с теорией, которая ее должна была объяснять, все больше нарастало. Наконец, настал момент, когда мы практически остались без общественной науки и генеральный секретарь КПСС вынужден был признать: “Мы не знаем общества, в котором живем!”…
Исторический материализм: превращение метода в доктрину. Во-первых, истмат, о котором идет речь — это доктрина, ставшая частью официальной советской идеологии. Доктрина быстро оторвалась от ее основоположников и стала жить своей жизнью, порой весьма “не по Марксу” (потому-то Маркс и заявил, что он — не марксист). Реально “советский истмат” был слеплен в партийных “лабораториях” начиная с 20-х годов и вовсе не исходя из идей классиков, а на потребу дня — не для предвидения, а для оправдания практики. Если Политбюро не находило другого выхода, кроме коллективизации, то ни на какой марксизм Сталин не смотрел, а шел напролом — потом академик Ойзерман докажет, что именно это решение и вытекало из объективных законов общественного развития.
Во-вторых, говоря о роли истмата в повышении уязвимости общественного сознания советских людей, я совершенно не претендую на то, чтобы поставить под сомнение ценность и плодотворность исторического материализма вообще, как важного методологического подхода к изучению общества. Это было бы просто глупо. Нам нанес вред прежде всего даже не истмат, а его стереотипизация — превращение его формул в расхожие догмы, якобы без всякого труда объясняющие реальность. Психологическую защиту против манипуляции ослабляют любые затверженные стереотипы, даже самые правильные в общем случае — если в данный момент положение так изменилось, что главным становится именно своеобразие момента.
Вторая оговорка имеет уже общий характер и относится не только к вульгарному истмату, но и самому методу Маркса. Но в этой оговорке — именно уважение к этому методу. Потому что как только человек начинает верить в метод как панацею, как средство для решения слишком широкого круга задач, он в действительности перестает ценить его как метод, а переводит в разряд веры. Так во многом и произошло с истматом и другими частями марксизма. Это возведение на пьедестал было одновременно его принижением как метода, и в этой вере, часто восхищенной, уже не было места уважению.
Судя по всему, сами Маркс и Энгельс видели эту опасность и во многих местах пытались предупредить ее. В них был очень развит дух науки, а в науке именно ограниченность метода является необходимым критерием признания его научности (а значит, познавательной эффективности). Маркс писал даже: “Материалистический метод превращается в свою противоположность, когда им пользуются не как руководящей нитью при историческом исследовании, а как готовым шаблоном, по которому кроят и перекраивают исторические факты”. То есть, этот метод не просто может стать бесполезным, но и превращается в свою противоположность! А значит, приводит к совершенно ложным выводам. Об этом и речь.
Еще важная мысль, которую настойчиво подчеркивали Маркс и Энгельс и которая была приглушена в вульгарном истмате: материалистический метод в истории может служить не более чем руководящей нитью и только в
