Одолень-трава - страница 97

Вспомнилось, как отец Вики сказал, что Вадим ему нравится: «В общем, нравится». А вот самому Николаю Сергеевичу в последнее время сын и в общем и в частностях нравится все меньше и меньше. И была у него тайная мысль сказать о своем решении добиваться пересмотра дела Викентию Викентьевичу, посоветоваться с ним, узнать, как он к этому отнесется. Но и разговор шел о другом, и храбрости у Николая Сергеевича не хватило. Как нибудь в другой раз…

Недавно, на обратной дороге из милиции, и так и так обдумывая свое решение о пересмотре дела, он понимал, что новое разбирательство может коснуться не одного Вадима. Разве оно не заденет жену, а значит, и все их семейные отношения?! Но ведь точно так же, думал он теперь, пересмотр дела может задеть и Вику, и ее отца… Круг нежелательно расширялся. И правильность принятого решения снова и снова ставилась под сомнение.

Не любил Викентий Викентьевич дорожных сборов, жалел время, которое приходилось тратить, в сущности, на пустое дело: рубашки, пижаму, бритву, зубную щетку, еще семнадцать вещей, лежащих по своим местам, надо сложить в чемодан, чтобы потом, по возвращении, все опять разложить по тем же семнадцати или скольким там местам…

— Не забудь, папа, теплую кофту, — говорит Вика, перебирая его вещи в гардеробе.

— А надо ли? Ведь на юг еду, там, должно, в сентябре теплее, чему у нас в июле.

— Как знать! — настаивает Вика. — А вдруг ненастье завернет?

Вот, вот! Мало не забыть то или это, приходится еще ломать голову над тем, что брать, а что не брать. Дочь правильно говорит: погоду мы пока еще не заказываем. Но взять кофту — она же полчемодана займет…

Наконец вещи уложены. Остается позавтракать — и можно отправляться в аэропорт.

Виктория оживленна, деятельна. Она шумно возится на кухне, варит кофе, готовит бутерброды. А потом заботливо угощает Викентия Викентьевича, стараясь упредить каждое его желание. Но столько грусти сквозит в этом оживлении, в этой заботе, что у него начинает влажнеть, туманиться взгляд.

Им редко приходилось расставаться с дочерью даже на короткое время, а если приходилось, то в эти минуты Виктория казалась ему маленькой и совсем беззащитной. Да, конечно, она оставалась не одна, а на попечении тети Поли, и Викентий Викентьевич знал, что эта добрая женщина присмотрит за дочерью в его отсутствие, накормит и напоит ее. Но он знал также, что Виктории будет не хватать его и она будет считать дни, когда он вернется.

Зазвонил телефон. Диспетчер автопарка сообщил, что заказанное такси выезжает, номер машины такой-то.

— У нас в запасе еще целых десять минут. Посидим на дорожку.

Они уселись в кабинете в кресла. Помолчали.

— Не хочется мне отпускать тебя, папа, — первой нарушила молчание Вика.

— Стыдись, Виктуар! — преувеличенно бодро укорил ее Викентий Викентьевич. — Не куда-нибудь — в Элладу же. Раньше верующие к святым местам ходили. Не самое ли святое место для историка, куда я лечу?!

— Вот самолета я и побаиваюсь. Говорят, сердечники плохо его переносят… И кроме той аптечки с лекарствами, которую я тебе в чемодан положила — чемодан-то сдавать будешь, — в карман плаща — помни это, папа! — я тебе сунула еще флакончик с валидолом.

— Спасибо, заботница, — растроганно поблагодарил Викентий Викентьевич. — И не волнуйся, не переживай, все будет хорошо.

Они вышли в прихожую. Викентий Викентьевич надел плащ, нащупал в кармане пузырек.

— А чтобы ты окончательно поверила, что все будет хорошо, я старинный заговор на путь-дороженьку скажу…

И уже другим, торжественно-таинственным, голосом Викентий Викентьевич произнес:

— Иду я из дверей в двери, из ворот в ворота, и выйду в чисто поле. А во поле растет одолень-трава. Одолень-трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные. Иду я с тобой, одолень-трава, к морю-окияну, к реке Иордану, в святую Элладу… Спрячу я тебя, одолень-трава, у ретивого сердца во всем пути, во всей дороженьке… — и с последними словами переложил флакончик из бокового во внутренний нагрудный карман плаща, поближе к ретивому сердцу.