Одолень-трава - страница 202

Фамилия отца («Сама фамилия обязывает быть отважным!») видится четко — он идет первым в списке, и Дементию страшно подумать, что эти отлитые в бронзе буквы — все, что осталось на земле от живого человека, от его отца…

Нет, не только бронзовые буквы. Ему сказали, что бухта Каменистая теперь будет называться Бухтой Константина Важникова.

А еще после Константина Важникова остался на земле его сын…

Солнце высунулось из-за сопок, минуту посидело в горной седловине, отдохнуло и отправилось в свой долгий дневной путь.

Почти полсуток солнце будет идти над просторами его родины. Самолет летит примерно со скоростью солнца, и, значит, прилететь сюда откуда-нибудь из Смоленска или Новгорода можно за те же часы. Но то — самолет. А как оказались здесь, в такой немыслимой дали от родных порогов, русские землепроходцы? Сколько им надо было идти, часто топором прорубая путь, одолевая горы высокие и реки широкие, чтобы дойти до восточного края земли, а потом и дальше, через океан, сюда! Какое надо было иметь упорство и терпение! Не сродни ли это упорство тому, которое русичи проявили на Куликовом поле, ведь национальный характер — понятие неделимое…

И не потому ли в русских сказках, заговорах упоминается Одолень-трава, что уж очень часто русичу надо было одолевать самых разных врагов, что ему, землепроходцу — вон куда, до Тихого океана пешком дошел! — приходилось одолевать на своем пути много всяких преград и невзгод?! Без Одолень-травы обойтись тут было никак нельзя…

Одолень-трава! Одолей ты злых людей… Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды. Иду я с тобой, Одолень-трава, к морю-окияну, а в море-окияне, на острове Буяне бел горюч-камень…

Остров этот хоть и по-другому называется, а горюч-камень — вот он. Жаль, дядя Коля его не видит — далековато.

А вот мысли, говорят, передаются на самые большие расстояния.

«Я сейчас думаю о тебе, верный друг моего отца, и хочу, чтобы ты в этот час и в эту минуту услышал меня: я клянусь быть достойным твоего фронтового друга, моего отца!»

Перед сном Николай Сергеевич зашел в комнату Вадима, теперь, считай, Дементия. Зачем зашел, он и сам не знал: будто кто невидимый его за руку туда повел. Подошел к столу, посмотрел на стопу учебников на подоконнике, на книжную полку, и взгляд его остановился на проржавевшем осколке гранаты, который он год назад привез из бухты Каменистой.

Он взял в руку тяжелый осколок и подумал, что Дементий, наверное, уже успел добраться до этой бухты на далеких Курилах и — как знать! — может быть, именно в этот час и в эту минуту мысленно разговаривает с ним…

Над человеческой мыслью не властны расстояния. Николай Сергеевич услышал сына своего флотского побратима, теперь — и его сына…

В Москве был вечер уходящего дня. А там, в бухте Константина Важникова, уже начинался новый, завтрашний день России.

1970—1985